Словами огня и леса Том 1 и Том 2 (СИ)

— Этот… эсса говорил о войне, о которой сказано давным-давно. Северяне собираются ее развязать?
— Не кричи от восторга — нет пока никакой войны. Мало ли чуши написано…
— Написано? Он еще говорил что-то о полукровке…
— Вернемся, поройся в свитках в Доме Звезд. У меня нет желания рассказывать сказки.
Не забывал до самого дома, переспрашивал то и дело.
Назад повернули сразу после встречи с эсса, подниматься на сам перевал не стали: Къятта решил — нет смысла. Нъенну и остальных подобрали почти там, где оставили; дикари мелькали неподалеку, но напасть не решились.
Древние свитки Тевееррики — кажется, дунь на них, и рассыплются. Необычные письмена, грубоватые, льнут друг к другу. Древний язык — хорошо его не знает никто. Кайе с трудом разбирает тусклые коричневые знаки. Неприятно читать — как смотреть на старые пожелтевшие кости, неприятно — и в то же время затягивает.
“И будет вражда между югом и севером, но лишь полукровке будет небесами предоставлено право начать войну — кровавую бойню”.
— Полукровке! Ничтожеству! — он чуть ли не отшвыривает листы.
— Ты столь хочешь войны? — спрашивает дед.
— Не знаю! Но если уж начинать, то с подачи достойных! Ненавижу эсса, но пусть лучше они, если нам не повезет ударить первыми!
И, подумав, добавляет:
— А лучше я это сделаю!
Глава 4
Астала, настоящее
Дом пугал своими размерами и количеством комнат, но, как успел понять Огонек, располагалось все в нем довольно просто. Длинный загнутый коридор и помещения по краям, некоторые соединялись и между собой. Так странно — много-много места, не дом, а целая роща с норами, тропками и полянами. Окна с откосами от дождя, высоко от земли: стоя в саду, не заглянешь через подоконник. На полах и стенах полосы рисунков из бесчисленных плоских камешков, и то тут, то там стоит стул, или столик, или сундук. Душновато здесь, но все же удобно — наверное, тут нигде не капает сверху даже в самый сильный ливень. В коридоре всегда полумрак, а в комнатах светло. И несколько выходов с разных сторон — в сад, во внешний и внутренний двор.
Огонек был уверен — в таких домах ему не доводилось бывать. Даже спящая память все равно подсказала бы, потому что забыть такое нельзя.
Он бы часами разглядывал выложенные камешками узоры на стенах и полу — то просто фигуры, то животные и растения, но разгуливать по коридорам и чужим комнатам ему не позволяли. Поэтому смотреть приходилось почти на бегу — когда появлялся Кайе, сидеть уже было некогда.
В городе Огоньку становилось плохо — казалось, его проглотил хищный цветок, из тех, что заманивают насекомых яркой окраской и сладким нектаром. Дома большие и маленькие, сплошные заборы, камень, духота, пыль, запахи один неприятней другого, когда ветер дул со стороны кожевенных или красильных кварталов — и множество людей, чересчур много.
Кайе сжалился и больше не возил его по улицам. Подростки побывали у пастухов, посмотрели, как стригут грис, понаблюдали с холмов, как внизу сетями ловили рыбу. Огонек видел поля, сады и дамбы предместий, видел рабочих, мужчин и женщин; зрелище чужой жизни увлекало, но все-таки пугало немного. Потом Кайе все-таки передумал и согласился доехать до леса, потребовав обещания не сбегать. Предупредил, что слово лучше не нарушать, и очень мрачно глянул из-под упавшей челки, но потом уже не сердился.
В лесу Огонек оживал, там был словно у себя. Кайе поверил ему — и больше, похоже, не испытывал опасений, что полукровка тут же скроется в зарослях и поминай, как звали. Теперь они то ездили по узким тропкам — в седле Огонек все еще сидел неуверенно, и ноги болели, — то привязывали грис к дереву и уходили в чащу, где один старался опередить другого в умении находить следы, кладовые белок, диковинки разные — и состязаться в ловкости, что быстрее заберется на дерево, кто просочится сквозь кусты, не хрустнув веткой… Даже ночевали в лесу, чтобы не тратить время на дорогу.
 
Огонек сам не подозревал, что умеет многое. Кайе не раздражался от таких умений, как почти все на прииске — там полукровке вечно доставалось за то, что подходит бесшумно, что вылезает некстати со знанием каких-нибудь корешков или не ошибается в предсказании дождя или ветра. Нет, Кайе казался очень довольным.
Было — набрели на дерево с небольшим дуплом, в нем обнаружились бурые стручки, уже сухие, прошлогодние.
— Склад белки какой-нибудь, — Огонек взял один и куснул — оказалось вполне съедобно, приятный чуть вяжущий вкус.
— Сладкоежка! — фыркнул Кайе. Затем в упор взглянул из-под разлохмаченной челки:
— Ты ведь жил в лесу. Что бы ты выбрал?
Огонек улыбнулся:
— Когда так спрашиваешь, я забываю, что было с утра. Словно если я ошибусь, мне плохо придется.
— Ладно… На этой поляне у двух растений съедобные корни. У двух ядовитые, — негромко проговорил юноша. — Пробуй понять, к чему потянет тебя?
— Не к нему точно! — почти не глядя, Огонек указал вниз, указал на низкий кустик с лиловыми цветочками-звездочками и большими ажурными листьями.
— А хорошо, — низким, задумчивым голосом откликнулся спутник. — От этого растения у тебя судороги бы начались, а если съесть больше — умрешь. Называется чащобник. Запомни слово.
Чуть после нырнул в кусты, скоро явился с веткой, усыпанной сиреневатыми почками.
— На. Обостряет все чувства, только больше одной почки за раз не жуй. Начнешь от любого шороха вздрагивать. Так и свихнуться недолго.
А в другой раз вышли к странной поляне, где деревья склонились в центр, словно желая обняться. Сюда и в полдень едва проникало солнце, и молчаливые длиннохвостые птицы с яркими перьями перепархивали туда и сюда.
Тут не хотелось говорить громко, даже Кайе притих. Но Огонек первым вскрикнул:
— Взгляни!
След на влажной земле отпечатался, кабана. Возле Пены, будто светящейся — разглядел. Кайе опустился на колено, потрогал пальцами след.
— Большой. С ним не стоит сейчас встречаться…
— Почему — сейчас?
— Потому что ты рядом.
— А один бы ты в драку ввязался? — ехидно спросил Огонек.
— Не знаю, — хмуро ответил Кайе.
Огонек удивленно посмотрел на него — но промолчал.
Духи леса всегда прятались, когда они заявлялись в их владения. Находясь рядом с Кайе, Огонек не чувствовал ни одного. Тот никогда не оставлял лесу даров — ни плетеных кисточек, ни куска лепешки, ни чашки с питьем. Огонек не решался спросить, почему.
А еще было — смеркалось, а в чаще стало почти совсем темно, и полукровка, смеясь беззвучно, отстал, растворился в темноте, забрался на дерево; Кайе снизу вглядывался в траву и землю, отыскивая следы, — он видел и ночью. Он не спешил и не беспокоился, зная, что найдет. А в его волосах устроился светлячок, сперва на макушке, потом перебрался ближе к шее, зеленым подсветив кожу. Кайе смахнул его и услышал хихиканье с ветки. Сам подтянулся, спихнул Огонька, и они смеялись в траве.
И лесной грот весь в зелени — сидели плечом к плечу, прятались от внезапной грозы с ливнем, может, последней в этом году, и, снова смеясь, разглядывали кору, испещренную отметинами древоточца. Соприкасаясь то коленом, то рукой, то головами, сочиняли, на что похожи извитые линии и точки, что за история в этих знаках.
И такое было.
Не так много дней, но столько всего вместили.
Потом снова садились в седло, и у Огонька сердце сжималось. Сперва потянутся поля и плодовые рощицы вдоль дороги, замелькают фигурки рабочих, потом начнутся дома, и Астала снова поглотит его целиком. А потом будет дом, где ему вовсе не рады и — он знал — выжидают мгновения, когда он совершит оплошность, чтобы объявить опасным и убрать подальше, или убить.