На линии огня. Слепой с пистолетом

Полицейский снял фуражку и почесал свою светловолосую голову. Он вопросительно посмотрел на напарника.
— Лучше подождем сержанта, — сказал тот.
Когда подоспело подкрепление во главе с сержантом, они обнаружили, что прочие помещения дома мало чем отличаются по сохранности и чистоте от кухни. Пузатые печки, установленные на листах ржавого железа в холлах этажей, обеспечивали тепло. Лампы были самодельные, изготовленные из пустых бутылок из-под виски. Жены спали на тюфяках, по шесть в каждой комнате. Далее располагалась комната преподобного, где имелись двойная кровать, ночной горшок и кое-что еще. На втором этаже была большая комната, окна которой были наглухо заклеены бумагой. Весь пол был устлан хлопком в фут толщиной. На этих останках от набивки матрасов спали дети.
Когда прибыло подкрепление, дети как раз обедали. Трапеза состояла из тушеных свиных ножек с потрохами — их-то и готовил кретин Бубер в котле. Все это было поровну разлито в три длинные корыта, стоявшие в большой комнате на первом этаже. Дети лакали на четвереньках, как поросята.
Всего там детективы насчитали пятьдесят ребятишек не старше десяти лет и в целом вполне здорового вида. Они были весьма упитанные, но у некоторых на головах были следы парши. Кое у кого из десятилетних половые органы выглядели великоватыми для такого возраста.
Монахини же собрались в большой комнате за голым столом. Они деловито перебирали деревянные четки и пели псалмы мелодичными голосами. Получалось на удивление гармонично, хотя слова разобрать было невозможно.
Кретин валялся на спине на щербатом полу кухни. Голова его была замотана грязной белой тряпкой с пятнами йода. Он мирно спал, и его храпение напоминало крики, доносящиеся откуда-то из под воды. Мухи и комары самых разных размеров угощались слюной, что вытекала из его изуродованного рта, явно предпочитая ее остаткам рагу.
Преподобный Сэм находился в маленькой комнате, которую он называл своим кабинетом. Его допрашивали с пристрастием все двенадцать полицейских. Преподобный Сэм отвечал на вопросы вежливо и невозмутимо. Да, он действительно священник. Кем посвящен в сан? А Всевышним, кем же еще? Да, монахини — это его жены. На вопрос, как объяснить, что вообще-то монахини дают обет целомудрия, он отвечал, что монахини бывают белые и черные. Какая разница? А такая, что о белых монахинях печется церковь, обеспечивая их пищей и кровом, черным же монахиням приходится, так сказать, заботится о себе самим. Но ведь религия воспрещает монахиням вступать в брак или в какие бы то ни было половые сношения. Верно, но монахини собственно все девственницы. Как же они могут быть девственницами, если родили ему полсотни детей? A-а тут штука тонкая, и им, полицейским, постоянно пребывающим в мире греха, наверное, трудно понять, что утром его жены просыпаются девственницами, а когда наступает ночь, под ее покровом они выполняют свои супружеские обязанности. Значит, по-твоему, получается, что они утром девственницы, днем монахини, а ночью мужние жены? Если угодно, то можно сказать и так, просто не надо забывать, что у каждого человека есть два естества — физическое и духовное, и неизвестно, какое главнее. Можно лишь, благодаря жесткой дисциплине, держать их раздельно. Так он и поступает со своими женами. Почему его дети ходят голыми? Так удобнее, да и одежда стоит денег. А почему не едят, как люди, за столом, ножами и вилками? Ножи и вилки опять же стоят денег, а корыта куда удобнее. Белые джентльмены, блюстители порядка, должны понять, что он имеет в виду.
Белые джентльмены и блюстители порядка покраснели все до одного. Сержант, — а вопросы задавал в основном он, — попробовал сменить тактику. Зачем еще одна жена? Преподобный Сэм удивленно взглянул на него из-под полуопущенных век. Странный вопрос, сэр. Неужели надо на него отвечать? И снова сержант покраснел. Слушай, дядя, мы не шутим. И я тоже, уверяю вас, сэр. Так что же случилось с последней? С которой последний? Да с той, что умерла. Она умерла, сэр. Как, черт возьми, умерла? Насмерть, сэр. Причина? Так захотел Господь. Слушай, дядя, ты доиграешься. Говори: отчего она умерла — от болезни, недуга, приступа? Рожала и умерла, сэр. Сколько, ты говорил, тебе лет? Вроде бы сто, сэр. Ладно, пусть сто, так что же ты с ней сделал? Похоронил. Где? В земле. Слушай, дядя, ты законы знаешь: где у тебя разрешение на похороны? Есть законы для белых, сэр, и есть законы для черных, сэр. Ладно, ладно, законы идут от Бога. Да, но есть белый Бог и есть черный Бог, сэр.
 
Сержант потерял всякое терпение. Полицейские продолжали расследование без помощи преподобного Сэма. Вскоре они установили, что деньги на жизнь достают женщины, которые ходят монахинями к Гарлему и собирают пожертвования. В подвале они также обнаружили три подозрительных холмика, разворошив которые, увидели останки трех женщин.
  
ГЛАВА ВТОРАЯ
 
В Гарлеме было два часа ночи и очень жарко. Те, кто не чувствовал жары сам, мог догадаться о не по тому, как вели себя люди. Тела находились в движении, железы выделяли секреты, мозги стрекотали в черепных коробках, словно зингеровские швейные машинки. Никто не хотел уступить своего. Лишь один был явно не у дел. Белый фраер.
Он стоял в углублении входа в магазин «Юнайтед тобэко» на северо-западном углу 125-й улицы и Седьмой авеню и смотрел, как на противоположной стороне, в закусочной в здании отеля «Тереза», резвятся мальчики. Стеклянная дверь была раздвинута, и прилавок был виден с улицы.
Белого возбуждали мальчики. Они были черными и в основном свеженькими. У них были распрямленные волосы, гладкие, как шелк, и волнистые, как море, длинные накладные ресницы, подкрашенные глаза и полные губы в коричневой помаде. Глаза смотрели нагло, откровенно, бесстыдно, порочно, алчно, как у гурманов с дурными наклонностями. У них были пастельные тонов брюки в обтяжку, спортивные рубашки с короткими рукавами, обнажавшими черные руки. Одни сидели у стойки на табуретах, другие облокачивались им на плечи. Голоса вибрировали, тела тоже. Они призывно шевелили бедрами и закатывали глаза. На коричневых потных лицах сверкали белозубые улыбки, глаза заволакивало дымом от сигарет. Они легонько касались друг друга кончиками пальцев, восклицая легким фальцетом: «Крошка…» Их жесты были плотоядны, непристойны, дерзки, красноречиво свидетельствовали о тех оргиях, что бушуют в их мозгах. Жаркая гарлемская ночь сулила любовь.
Белый жадно следил за ними. Он подрагивал всем своим телом так, словно стоял на муравейнике. Тело дергалось в самых неожиданных местах — тик на лице, судорога в правой ноге. Брюки сделались темными в промежности. Он прикусил язык, один глаз выпучился. Кровь играла. Он уже не мог держать себя в руках. Он сделал шаг и покинул свое убежище.
Поначалу никто не обратил на него внимания. Еще один светловолосый белый в серых летних брюках и белой спортивной рубашке. На этом перекрестке по вечерам такие попадаются часто. На всех четырех углах стояло по яркому фонарю и поблизости всегда имелись полицейские. Белые были здесь в такой же безопасности, как и на Таймс-сквер. Более того, здесь их ждали куда больше.
Но белый мужчина почему-то имел вид виноватый и испуганный. Он устремился через улицу, словно мотылек на огонь. Он двигался боком, словно краб, как бы подставляя всепоглощающему пламени страсти лишь часть тела. Он так загляделся на развеселых мальчиков, что чуть было не угодил под такси, шедшее на большой скорости в восточном направлении. Взвизгнули тормоза, и черный шофер сердито крикнул:
— Ну что, козел, петухов не видел?
Белый прыгнул на тротуар. Лицо его пылало. Все петушки, как один, уставились на него.
— О-о! — крикнул фальцетом один из них — Леденчик!
Человек дернулся, отскочил на край тротуара.
— Не беги, мамочка, — услышал он голос. Белые зубы ослепительно сверкали за толстыми коричневыми губами. Белый опустил глаза и, продолжая двигаться по кромке тротуара, завернул за угол 125-й улицы и вышел на Седьмую авеню.