Элрик: Лунные дороги

С выражением угрюмой обреченности на лице Клостергейм опустил руку и сунул бесполезное оружие в кобуру. Затем со значением глянул на своего хозяина.
Гейнор выругался.
– Проклятье! Мы в Срединном крае!
Клостергейм его понял. И я тоже. Вспомнил о чем-то столь же древнем и таинственном, как и наш род.
Окружающий ландшафт, хоть и казался чужеродным, был слишком реален, чтобы поверить, что все это мне только снится. Эта мысль уже некоторое время маячила на границе моего сознания. Столь же логичная, сколь и абсурдная.
Как догадался и Гейнор, мы попали в мистический Миттельмарх – пограничные земли между миром людей и миром духов. Если верить старинным легендам, мои предки время от времени бывали здесь. Я всегда полагал это место не более реальным, чем волшебные миры в сказках братьев Гримм, но теперь начал думать, что сказочники, должно быть, просто записали рассказы о месте, где я сейчас находился. А может, мифы о Гадесе, Нижнем мире и прочих мирах – тоже правда? Неужели Му-Урия является прообразом Альвхейма? Или Тролльхейма? Или пещер, где гномы куют волшебные мечи?
Все эти образы и мысли проносились в моей голове, пока я наблюдал за странной сценой, что разворачивалась прямо передо мной. По всей видимости, время в этом сумеречном царстве обладало совершенно другими, неописуемыми свойствами. Воспринималось оно как нечто инородное, густое и слегка нестабильное. Я чувствовал, что и сам уже существую одновременно с разными скоростями и некоторыми могу управлять. Что-то подобное мне недавно снилось, но сейчас я ощущал себя таким бодрым и проснувшимся, как никогда раньше. Начинал воспринимать мультивселенную во всем ее разнообразии.
Окончательно осознав, где очутился, Клостергейм расслабился больше, чем все остальные.
– Я всегда предпочитал ночь, – пробормотал он. – Моя естественная среда. Ночью чувствую себя лучше всего, как хищник.
Он облизнул тонкие губы длинным пересохшим языком.
Ученый Фи мрачно улыбнулся.
– Вы, конечно, можете попытаться убить меня еще каким-нибудь способом, но я могу себя защитить. Довольно глупо упорствовать и продолжать вести себя столь агрессивно. Мы и раньше сталкивались с насилием и противостояли ему. Мы научились уважать всех, кто уважает жизнь. Но не можем относиться с таким же уважением к тем, кто хочет ее разрушить и унести с собой в небытие, которого так жаждет.
Я бросил взгляд на нацистских штурмовиков – понимают ли они хоть слово на греческом, как их командиры? Но было ясно, что слышат они лишь угрозы на чуждом языке. Мое внимание привлек один, стоявший позади справа, у высокого сталагмита, похожего на стопку огромных тарелок. Лицо его закрывал хитроумный шлем, а тело – медные доспехи, тускло блестевшие в полутьме. Вычурные доспехи выглядели почти как театральный костюм, словно их придумал Бакст для фантастической музыкальной фантасмагории Дягилева. Я будто смотрел сцену из оперы «Оберон в стране эльфов». Я обернулся к Фроменталю, чтобы спросить, видит ли и он этого человека, но француз не отрываясь глядел на Гейнора.
Мой кузен почти не слушал ученого Фи. Он вынул из ножен на поясе узорчатый нацистский кинжал. Бледная сталь, тусклые блики на отполированной рукояти из черного дерева. Лезвие же сверкало так ярко, что отблески пронзали воздух, бросая вызов природе вокруг.
Гейнор подержал кинжал на ладони, а затем резко отвел ее в сторону. Наши взгляды пересеклись. Не поворачивая головы, он обратился на немецком к тому, кто стоял сзади:
– Лейтенант Люкенбах, прошу вас.
Гордый признанием командира, высоченный детина в черной эсэсовской форме шагнул вперед и с каким-то извращенным сладострастием схватил рукоять кинжала. Он ждал приказа с нетерпением гончей.
– Раз вам хватает безрассудства, чтобы говорить об агрессии, – Гейнор вынул сигарету из портсигара, – то вы должны понимать, что бросаете вызов авторитету Рейха. Осознаёте вы это или нет, мой худосочный друг, но вы все теперь граждане Великой Германии и связаны законами Фатерлянда.
Прикурить он так и не смог, что несколько подпортило речь. Гейнор бросил зажигалку с сигаретой на землю и с иронией добавил:
 
– А еще какими-то собственными законами…
С восхитившим меня хладнокровием – или это была скорее глупость? – он подал сигнал лейтенанту Люкенбаху.
– Покажите этому типу, как остра бывает наша старая добрая рурская сталь.
Я очень испугался за ученого Фи, которому не хватило бы сил защититься от нациста. Фроменталь тоже забеспокоился, но удержал меня на месте. Он полагался на инстинкт самосохранения офф-му.
Пока ученый наблюдал за разворачивающейся драмой, ни выражение лица его, ни поза не поменялись. Он не двинулся с места, лишь что-то бормотал на греческом, пока эсэсовец приближался к нему.
Мне, чтобы испугаться, хватило бы одного взгляда Люкенбаха. Глаза его мечтательно застыли – нечто подобное я видел много раз за последние месяцы: взгляд садиста, твари, которой позволено воплотить все свои самые жестокие желания во имя высшей власти. Что пробудили нацисты в нашем мире? Человеческой совести нет места между релятивизмом и фанатизмом. А если совести нет, думал я, то остаются лишь неуемные потребности и окончательное забвение – вечность неоформленного Хаоса и окаменевшего Порядка, которые нашли свое выражение в безумии коммунизма и фашизма, чьи неумолимые упрощения приводят к бесплодности и смерти; впрочем, и политика невмешательства капиталистов в конце концов завела бы нас туда же. Жизнь процветает лишь там, где силы находятся в равновесии. Нацистский «порядок» оказался фальшивым балансом, наложением упрощенной схемы на сложный мир; подобные действия всегда приводили к самым большим разрушениям. Основополагающий принцип действия и противодействия.
И вот я становился свидетелем очередного примера разрушительной силы, пока эсэсовец медленно наступал на нас. В глазах Люкенбаха читалось предвкушение бойни. Он взмахнул рукой и, ухмыляясь, бросился вперед, чтобы уничтожить ученого Фи.
Жизнь офф-му была в опасности, и я, не в силах сдержаться, рванулся к ним, пренебрегая предостережениями Фроменталя и ученого. Но не успел я добежать до Люкенбаха, как передо мной появился другой.
С головы до ног облаченный в вычурные доспехи, как и тот, кого я видел прежде, но эти были угольно-черными. Доспехи я не узнал, зато лицо оказалось очень знакомым. Худощавое, белое, с горящими рубиновыми глазами. Такими же, как мои. Мой двойник, которого я видел во снах, а затем и в концлагере.
Это настолько потрясло меня, что я остановился на месте, уже не успевая остановить нациста.
– Кто ты? – воскликнул я.
Двойник приготовился ответить. Губы шевельнулись, произнося слова, но я ничего не услышал. Затем он двинулся в сторону. Я попытался проследить, куда, но он исчез.
Люкенбах почти добрался до своей жертвы. А я уже не мог ему помешать.
Ученый Фи медленно поднял длинную тонкую руку, словно пытался предупредить нападавшего. Люкенбах не остановился, бежал, как зачарованный. Он крепче сжал кинжал со свастикой и уже занес руку для первого удара.
На этот раз мы с Фроменталем оба бессознательно двинулись вперед, пытаясь защитить ученого, но тот жестом остановил нас. Когда же Люкенбах приблизился достаточно близко, чтобы ударить, офф-му раскрыл рот так широко, как могут только змеи, и пронзительно вскрикнул.
Вопль получился одновременно жутким и гармоничным. Он струился, омывал задрожавшие сталактиты на своде пещеры, угрожал в любой миг обрушить их на нас. Но мне показалось, что звук был целенаправленным, тщательно выверенным. Кристаллы над головой зазвенели и зашелестели в ответ. Но ни один из них не упал.
Вой не заканчивался; он был мелодичным и, кажется, хорошо управляемым. Высоко над нами кристаллы продолжали издавать звон и шелест, они сложились в невероятно сладкий аккорд, который внезапно, на удивление резко, завершился неожиданным треском.
Одна тонкая пика отделилась от других сталактитов, словно офф-му специально выбрал ее, и понеслась к нацисту – предвкушая наслаждение, тот все еще ухмылялся от уха до уха. Он явно полагал, что ученый Фи кричит от страха.