Голодная бездна Нью-Арка (СИ)

— Когда такое происходит с людьми… вообще с людьми, то поневоле появляется мысль, что мир этот — выгребная яма. И нихрена в нем нет справедливости. А уж когда попадаешь на своих… знакомых…
— Я справлюсь, — ей пришлось заглянуть в сизые глаза Мэйнфорда. — Ты бы не стал звать меня, если бы были другие варианты?
И кивок был ответом.
— Во Втором управлении есть чтец.
Плевать.
Он не знал Найджела, тот чтец. Истинная правда. И потому это дело будет для него всего лишь очередным эпизодом, пусть и не самым приятным.
Найджел заслуживал правды.
А тот другой, если бы он действительно мог докопаться до правды, неужели Мэйнфорд стал бы мучить Тельму?
— Хорошо, — произнес он удовлетворенно, точно опасался, что Тельма и вправду могла отказаться. — Но если вдруг… захочешь прерваться. Или плохо станет. Или… просто скажи, ладно?
Тельма кивнула.
Скажет.
Наверное.
Но она сильная, она выдержит, многое выдержит… раньше она и не предполагала, сколько всего способен выдержать обыкновенный человек.
Голод.
Холод.
Страх и даже ужас, когда сознание корежится и расслаивается, что больные ногти на руках. Смерть близкую, столь близкую, что Тельма почти разглядела призрак Темной Жницы, и уж точно коснулась пыльных ее одежд. Лихорадку.
Боль.
И безнадежность, когда кричи или нет, но никто не придет на помощь, когда рядом сгорают те, кто не был другом, но был знаком. Их отчаяние выплескивается, душит Тельму, а вещи хранят память об агонии. Джаннер был прав, именно там, в проклятом приюте, сгоревшем вместе с чумными воспитанниками, и пробудился ее дар. И он же потом, позже, возвращал Тельму раз за разом в тот последний день перед зачисткой. Заставлял умирать. Воскресать. И снова умирать… сотни раз, пока она не научилась защищаться от памяти, которую слишком близко приняла.
Странный день.
Темный. Такие бывают зимой, и к ним готовятся, запасаясь выпивкой и травкой, которая хоть как-то приглушает откаты… и будь на улице зима, Тельма приготовилась бы, но сейчас осень.
Мокро.
И нечего добавлять мокроты слезами. Никому и никогда они не помогали.
Она вошла, держась за руку Мэйнфорда, и огляделась. Гостиная была пуста. Значит, тело уже забрали… кто будет заниматься похоронами? Есть ли у Найджела доверенные люди? Он ведь готовился умереть, и должен был оставить распоряжения. А если нет? Тогда, наверное, придется Тельме.
Если ей позволят.
Кохэн, стоявший у камина, кивнул:
— Ты как?
— Нормально, — Тельма разминала руки. Вот беда, вечно они мерзли. Кожа у нее тонкая. И сосуды тонкие. Так говорил приютский целитель, и качал головой укоризненно, точно Тельма виновата была, что по наследству ей досталась, что тонкая кожа, что тонкие сосуды.
— Мне уйти?
Она покачала. Масеуалле не помешает. Закрыла глаза.
Зыбко.
Как будто она пытается заглянуть сквозь воду. А Мэйнфорд сам ее за руку взял. Хорошо. А то она, кажется, собралась отправиться в прошлую ночь одна. Так нельзя…
…комната кружила.
Выворачивалась.
Не давалась. И все, на что хватало Тельмы — куски памяти. Огонь в камине. Человек у камина. Крик, преисполненный боли, и собственное желание заткнуть уши. Запах паленой кожи…
…в приюте с началом чумы разобрали старую печь. Расширили. Укрепили стенки. Малефик, которому пришлось это делать, спешил убраться от опасного места подальше. А потому что-то сделал неправильно, и запах не рассеивался, но выбирался из каминных труб, расползаясь по-над крышами старого дома. Запах просачивался внутрь, мешаясь с вонью гниющих заживо людей, со смрадом испражнений. И не было вони хуже.
— Не получается, — Тельма тряхнула головой. — Здесь прибирались… я не понимаю, что за магия. Погоди…
Она, не выпуская горячих пальцев Мэйнфорда — о него было приятно греться, приятней, чем о пламя — прошлась по комнате. Свободная ладонь скользила по влажной стене… должно быть что-то… хоть что-то, иначе зачем ей дар, если видения ее ни на что не годны?
— Не торопись, — Мэйнфорд был терпелив. — Это очевидно, что здесь прибирались, но… вдруг да чего зацепишь?
 
Стена ледяная. Влажные обои с рисунком из темных лилий. Они чувствуются под пальцами и, если Тельма прислушается, то сумеет вытащить то давнее воспоминание о фабрике, где эти обои были изготовлены. Или заглянет еще дальше, в память камней.
Но ей не нужно.
Камин.
Опаленная решетка, искореженная, поплывшая… и опять же ледяная.
Эхо чужой боли — пламя, здесь разгоревшееся, стремилось на свободу, но чужая воля держала его в каменной клетке.
Слезы металла.
И крик, снова крик… Тельме хочется заткнуть уши.
— Где он умер?
Мэйнфорд не стал отговаривать. Он просто развернул Тельму к обгоревшему креслу.
— Здесь.
Прикасаться страшно. Вдруг она и вправду увидит? Вдруг рассыпавшиеся воспоминания сложаться в целую картину, и Тельма…
Она вцепилась в руку Мэйнфорда и силу потянула, непроизвольно, просто силы этой было много, а ей как раз не хватало малости. От него ведь не убудет…
…вновь зыбь.
Сине-зеленая толща воды, в которую Тельма ныряет. Она ненавидит воду. Иногда. Такую, как эта, ледяную, тяжелую, с запахом дыма. Вода не хранит запахи, но вот… надо прорваться.
Спуститься глубже.
Туда, где на дне, шевелятся тени.
Не тени — фигуры, далекие, нелепые, словно вылепленные из глины и наспех раскрашенные. Их пятеро.
Одна — в кресле. И эту фигурку удерживают суровые нити. К огромному облегчению Тельмы, у этой фигуры нет лица, и на мистера Найтли она не похожа совершенно. Так легче.
Тельма всматривается в глиняного человечка с глазами-бусинами, с раззявленным ртом, измаранным красною краской, и лишь затем переключает внимание на остальных. Трое одинаковы, почти одинаковы — вылеплены из той же глины, но сверху щедро посыпаны мукой. Они облачены в черные плащи, сшитые из лоскутов ткани, а на нитяных волосах — белых-белых — с трудом удерживаются шляпы.
Эти фигурки неприятны. И Тельма быстро устает на них смотреть.
Пятая.
Человек. Почти человек. Она сделана особенно тщательно, будто тот, кто собирался показать Тельме спектакль, отчаянно желал, чтобы именно эту фигурку она опознала.
Крупный нос. Округлый подбородок. Ямочки на щеках. Глаза-бусины серого цвета. Аккуратные волосы, пусть и из пакли, но можно понять, что объект носит стрижку.
Костюм-тройка.
И имя, вышитое мелкими стежками на спине.
Воздух заканчивается как-то сразу и вдруг, и Тельма задыхается, она тонет в ледяной воде, пытаясь выбраться из ловушки, в которую сама же угодила. Водоворот обрывочных воспоминаний кружит…
…девочку отправь учиться… есть хорошие школы…
…ей нельзя в школу…
…лилии… ненавижу лилии… почему он не отпускает меня?
…если ты не будешь делать то, что я говорю, так и останешься певичкой средней руки. Поверь, так будет лучше для тебя…
…ты ничего не понимаешь! Я люблю его, он любит меня! — визгливый женский голос ввинчивается в череп. И череп начинает вибрировать. Тельма видит его изнутри — высокий прочный купол и тончайшие пленки височных костей, которые вот-вот рассыплются…
  
Глава 27
 
Ее выдергивают за мгновенье до катастрофы.
И удар по губам — становится традицией, однако — не причиняет боли, точнее эта боль — удовольствие. Она почти счастлива, слизывая кровь с лопнувшей губы.
— Вот и все… все уже, — ей не позволяют упасть, держат на весу, хотя Тельма точно знает, что держать ее — удовольствие ниже среднего. Нет в ней ни женской хрупкости, ни очарования. И надо бы сказать, что она и сама прекрасно справиться, но на ложь сил почти не осталось.
Не справится, а потому позволяет себе прижаться к ожившему камню.
Упоительно горячему камню.
Переполненному силой, такой близкой, такой сладкой…
— Куда ж ты полезла, бестолковая? — Мэйнфорд почти нежен, и это противоестественно. Но Тельма не возражает.