Голодная бездна Нью-Арка (СИ)

Мистер Найтли провел ладонью по стене, и дом отозвался. Теперь Тельма слышала его, нечто иное, напрочь нечеловеческое, но по-своему разумное.
— Если со мной вдруг… позаботься о нем.
— Непременно.
Дом не поверил этому обещанию, а мистер Найтли хмыкнул:
— Позаботишься… куда тебе деваться? У тебя теперь передо мною долг… такие как ты не забывают долгов.
И это было правдой.
— Бери.
Он протянул узкий футляр.
— Бери и уходи… девочка из прошлого… прошлое возвращается, чтобы отнять будущее… но будущего у меня нет… иди-иди… такси вызови… аппарат внизу… деньги там же… мелочь на столике.
— Я…
— Потом вернешь… при случае.
— Может, целителя…
— В жопу всех целителей… иди-иди, девочка… спеши… а мне уже некуда.
Спорить Тельма не стала.
  
Глава 16
 
Увидев позднего гостя, Мэйнфорд от души пожалел, что не остался ночевать в отделении. А ведь была такая мыслишка, и казалась она донельзя разумной. Но нет же…
Поддался сиюминутной слабости.
Переночевать захотелось на своей кровати, а не на треклятом диване, с которого Мэйнфорд не встает по утрам — восстает, будто распоследний беспокойник. Ванны горячей. вспомнилось некстати, что он уже третьи сутки умывается водой из графина, и скоро вонять будет не хуже того самого беспокойника. Нет, в подвале отделения душ имелся, но горячая вода в нем бывала хорошо, если раз в неделю. Да и простых полицейских, коии душ облюбовали, не хотелось смущать явлением своей мелконачальственной задницы.
А дома ванна.
Огромная чугунная ванна на львиных лапах.
С золочением.
С пастями оскаленными. С краном, из которого лилась упоительно горячая вода…
Вот аккурат сейчас и лилась. А рядом с ванной, в серебряном ведерке для шампанского доходила до нужной кондиции пара бутылок темного. К ним имелся набор бумажных коробок из ближайшей закусочной… в общем, какое-никакое, а счастье было возможно.
— Твою ж… мать, — осознание, что в ближайшие часа два счастливым ему не стать, ранило Мэйнфорда настолько, что он не сдержался.
— Да, дорогой, это я. Вижу, ты рад меня видеть, — матушка подставила щеку для поцелуя, а когда его не последовало, коснулась этой самой щеки пальчиком. — Ты по-прежнему груб. Ничего не меняется.
— Уходи.
— Нам стоит побеседовать, — острие матушкиного зонтика легонько ударило по руке Мэйнфорда. — И вынуждена признать, что разговор предстоит нелегкий.
С легкими она не являлась.
К счастью.
Нет, некоторое время после смерти деда мать пыталась играть в воссоединение семьи и счастливое возвращение блудного сына. Но Мэйнфорд к огромному ее огорчению игру не поддержал.
Дулся.
Не понимал, что все, что она делала — делала для его же блага.
— У меня нет настроения на беседу, — Мэйнфорд испытывал преогромное желание захлопнуть дверь, останавливало лишь то, что запертые двери никогда не являлись для матушки хоть сколь бы то серьезным препятствием.
— У тебя никогда нет настроения для разговоров с матерью, — она отстранила его и вошла.
Огляделась.
Брезгливо поморщилась. Сняла шляпку, перчатки…
— Будь добр, пристрой их куда-нибудь… чтобы без запаха… Мэйни, дорогой, могу я быть откровенна?
— Нет.
— Ты совершенно не следишь ни за собой, ни за своим… жилищем. А это тревожный признак. Очень тревожный признак…
Она двумя пальчиками подняла туфлю Мэйнфорда, покрутила ее, разглядывая столь пристально, будто бы именно на этой, не самой новой туфле, могла обнаружить явные свидетельства близящегося безумия.
— Если не хочешь заниматься этим сам, найми кого-нибудь…
Туфлю матушка выронила, и та упала подошвой кверху, демонстрируя, что подошва эта поистерлась, а в рисунок на ней забились мелкие камни и рыжая глина.
С берега, что ли, принес?
Или… Мэйнфорд не помнил, чтобы на берегу была глина.
Песок. Земля. Грязь, которая получается, когда землю мешают с водой. Немного цемента. Дерева. Краски, но не глины… тогда откуда?
И почему это кажется важным.
— Мэйни, ты опять меня не слушаешь…
— Извини.
 
— Я пришлю завтра кого-нибудь, кто уберется здесь.
— Нет.
— Дорогой, не время для капризов…
— Вот именно, мама, — почему-то Мэйнфорду всегда хотелось назвать ее по имени, но каждый раз он себя останавливал. — Не время. И не место. Или говори, что тебе нужно, или…
Он указал на дверь. Получилось грубо, но доходчиво. Во всяком случае матушка убрала батистовый платочек, которым она протирала пыльную полку, и сказала:
— Ладно. Но, Мэйни, тебе стоит показаться целителю. Я знаю одного…
— Мама!
— Успокойся, дорогой. Тебе нельзя нервничать. Помнишь?
Еще бы… вот только само присутствие дорогой матушки нервировало.
— Присядь, — Мэйнфорд огляделся. — Куда-нибудь присядь… я сейчас.
Он перекрыл воду и, зачерпнув горячей, обжигающей просто, вылил на голову. Растер. Не помогло. И никогда не помогало. Ничего, ванна подождет. Лед в зачарованном ведре тоже не растает. И лапша в жирном соусе не станет менее съедобна, а значит, жизнь продолжится.
Когда Мэйнфорд вернулся в гостиную, то застал матушку за разглядыванием мужского журнала. Она, устроившись в кресле — слишком старом, чтобы быть удобным, и не настолько старом, чтобы считаться антиквариатом — разложила журнал на коленях, разгладила мятые страницы и теперь перелистывала их, подцепляя каждую ноготочком…
— Интересно, — сказала матушка задумчиво, — это и вправду кого-то возбуждает?
Она повернула журнал к Мэйнфорду.
Обнаженная блондинка, прикрытая лишь полупрозрачным шарфом, томно изгибалась.
— Мэйни, дорогой… лучше найми кого-нибудь… право слово, это будет более… естественно.
— Я уж как-нибудь сам разберусь.
— Конечно, — матушка произнесла это со всем смирением, и журнал соскользнул с колен, упал, естественно, блондинкой кверху. — Ты снова во всем разберешься сам… Мэйни, я понимаю, что ты мне не доверяешь, мой отец… к сожалению, ты оказался жертвой наших с ним разногласий, и он сумел настроить тебя против семьи…
— Прекрати.
— Но мы не враги тебе! Я не враг тебе! Я пыталась защитить тебя… и до сих пор пытаюсь!
— Заперев в сумасшедшем доме?
Нельзя было ей отвечать, но Мэйнфорд слишком устал, чтобы сдерживаться.
— Дорогой… ты преувеличиваешь, — матушка изобразила обиду.
О да, она чудесно умела изображать эмоции, пожалуй, редкого таланта актриса смогла бы превзойти миссис Альваро, чей род был слишком древним, чтобы замужество сподвигло ее на смену фамилии.
— Я просто хочу, чтобы ты позволил осмотреть себя, чтобы здраво оценил свое нынешнее состояние. Ты беспокоен. Нервозен. Подозрителен не в меру. И признайся, ты продолжаешь слышать голоса?
Мэйнфорд отвернулся.
Уж лучше на стену глядеть, чем на матушку.
— Ты за этим пришла? О голосах узнать?
Вряд ли.
И снова пауза. Матушка паузы любит, позволяют насладиться вниманием собеседника и чувством собственной значимости.
Не в этот раз.
— Голосов я не слышу, и если это все, что тебя беспокоит, — Мэйнфорд поднял журнал и бросил его на столик, в стопку других журналов аналогичного содержания. Возможно, в квартире и вправду стоило бы прибраться. Пыль там протереть, вещи собрать… подштанникам на спинке дивана не место, как и грязным рубашкам… бутылки выкинуть стоило давно, и пустые коробки, от которых пованивать начинало.
Завтра Мэйнфорд поговорит с миз Тризкет, женщиной пожилой, глуховатой и слишком раздражительной, чтобы иметь постоянную работу.
Убиралась она не сказать, чтобы хорошо, но ему блеск был не нужен.
Заодно белье в прачечную снесет.
— Мэйнфорд, скоро тебе исполнится пятьдесят, — матушка произнесла это со вздохом, будто сожалея, что он вообще дожил до этакого возраста.
А он и забыл.
И вправду скоро.
Он родился в месяц осенних гроз и бесприютных крыс, которые выползали на улицы, потому что городская канализация захлебывалась. И река, осоловелая, раздувшаяся от воды и гноя, выползала из берегов. В этот месяц люди старались лишний раз не высовывать нос из дому, преступность и та естественным образом шла на убыль.