Муссолини и его время

Следствие быстро установило, что отец и тетка покойного были анархистами, а в комнате Дзамбони была найдена записка, в которой тот заявлял о «святом долге убить терзающего нацию тирана». Выглядело все это достаточно сомнительно, потому что за юношей ранее не замечали радикальных политических убеждений, а поспешный суд, отправивший родственников на 30 лет за решетку, выносил свой приговор на основании одних только косвенных свидетельств. По стране поползли нехорошие слухи о полицейской провокации, но подавляющая часть итальянцев искренне благодарила Бога за счастливое избавление своего вождя от убийц.
Неловкие попытки покушений, предпринятые левыми в 20-е, легко предотвращались недавно созданной секретной полицией, к вящей славе последней и самого Муссолини. Вскоре к попыткам убийства главы правительства приравняли и публичное ему оппонирование – пропаганде было нетрудно провести известную связь, найти нужные аргументы и выставить все в «правильном свете».
Бессмысленность одиночных покушений свидетельствовала об агонии итальянской оппозиции. Процесс «политической унификации» стал частью государственной политики режима еще за два года до выстрела в Болонье. В октябре 1924 года по приказу Муссолини была создана специальная комиссия, готовившая предложения по конституционной реформе. В январе 1925 года работа этой комиссии приобрела официальный характер – власти уже не считали нужным скрывать готовящиеся перемены. Разрабатывая свои законопроекты в соответствии с «требованием времени», комиссия выполняла распоряжение изменить внутриполитическое устройство Италии таким образом, чтобы государство получило полный контроль над обществом. Указавшего им на эту путеводную звезду Муссолини ничуть не смущало то, что еще несколькими годами ранее он сам называл государство монстром, взвалившим на себя несвойственные ему функции – ведь тогда речь шла о «либеральном государстве».
Не смущали такие противоречия и главу комиссии, философа Джованни Джентиле. Бывший либерал, получивший пост министра образования в правительстве Муссолини, вскоре станет членом БФС и одним из главных идеологов фашизма. Джентиле не был простым приспособленцем, напротив – уверовав в фашистскую идею, он вскоре стал еще большим фашистом, нежели сам Муссолини. Несогласие с оппортунизмом последнего в итоге погубило политическую карьеру философа – для реальной политики он оказался слишком большим идеалистом. Отдав теорию в руки людей вроде Джентиле, Муссолини предпочитал «делать политику» при помощи практиков, даже если лично ему они были не слишком симпатичны.
Одним из таких «практиков» был уже известный нам Роберто Фариначчи, один из лидеров наиболее радикально настроенных фашистов. Его назначение на ключевую должность генерального секретаря «Национальной фашистской партии» в феврале 1925 года было и демонстративным шагом (Фариначчи не только оправдывал убийство Маттеотти, но и выступал защитником его убийц на суде), и свидетельством готовности Муссолини «расчистить авгиевы конюшни». Фариначчи был слишком одиозной фигурой даже среди своих, а Муссолини и вовсе считал его дураком, так что возвышение этого неумного и жестокого человека не могло иметь иной цели, кроме как использовать его агрессивность и отсутствие «моральных предрассудков» для последнего наступления на остатки оппозиции. Разумеется, диктатор не планировал долго терпеть возле себя такого человека, как Фариначчи – ему предстояло сделать грязную работу и уйти с политического Олимпа.
Сам дуче после столь знакового кадрового решения сразу же выбывает из строя более чем на месяц. Врачи диагностируют у Муссолини язву двенадцатиперстной кишки. С этого момента истинное состояние здоровья главы правительства становится еще одной табуированной темой – о вожде рекомендуется писать лишь в самых оптимистичных тонах, делая упор на физическую силу и деловую активность. Обреченный на жесткую диету, дуче постепенно привыкает принимать пищу в одиночестве. Муссолини и раньше не придавал еде большого значения, не был гурманом или любителем долгих застолий, отныне же прием пищи стал для него не слишком приятной, но обязательной рутиной.
 
Обострение болезни было своего рода «расплатой» за нервотрепку предыдущих месяцев – Муссолини стоило огромных усилий долгое время сохранять присутствие духа и сдерживать свой взрывной темперамент, вынуждая себя отступать и выигрывать, ожидая, когда распадутся нестройные ряды его противников. Политическая интуиция его не подвела, но стоила ему здоровья.
Вернувшись к своим обязанностям, он вновь возглавил кампанию против оппозиции: нападения и запугивания значимых противников режима продолжались и без участия дуче, но только благодаря усилиям Муссолини успехи фашистов закреплялись на законодательном уровне. Чернорубашечники охотно участвовали в акциях вроде поджогов домов антифашистов – дуче нужно было и это, но главной целью его целью было уничтожить саму возможность легальной оппозиции. Для этого требовались более тонкий подход и менее топорные приемы, чего люди подобные Фариначчи никогда не могли понять.
Перешедший в наступление Муссолини вовсю пользовался уходом из парламента «авентинцев». Проводя через нижнюю палату новые ограничения для «дискредитирующей Италию» прессы, он получил лишь пять голосов «против», и к концу года правительство и местные власти получили право закрыть абсолютно любое печатное издание, публикующее статьи, которые были бы сочтены опасными для общественного спокойствия. Пресса окончательно стала либо фашистской, либо профашистской. Различия между первой и второй ограничивались дозволяемым уровнем смелости рассуждений на отвлеченные или второстепенные темы. Немногим критически настроенным авторам, сохранившим возможность публиковаться, приходилось срочно осваивать эзопов язык либо вовсе уходить от общественной тематики. В результате к середине 30-х годов итальянские газеты приобрели свой печально известный высокопарно-официозный стиль, ставший одной из визитных карточек режима.
Тем не менее во взаимодействии фашистов с прессой были свои особенности, отличавшиеся от нацистской и, особенно, советской практики. Фашисты никогда не устанавливали абсолютный и тотальный контроль над средствами печати, как это произошло в Третьем рейхе или в Советском Союзе.
Большинство итальянских газет напрямую контролировалось властями, а редакторы каждый день получали предметные указания относительно правильного освещения текущего политического момента. Правительство могло в любой момент закрыть любое СМИ или издательство, конфисковать весь тираж или лишить любого журналиста возможности заниматься профессиональной деятельностью. Вскоре появился и специальный союз журналистов, не став членом которого публиковаться было невозможно.
Однако при этом режим пока что оставлял за собой исключительное право лишь на трактовку ключевых внешних и внутриполитических событий. В 20-е годы властям было еще не до наведения порядка в культуре и развешивания ярлыков и табличек, поясняющих народу, что для него полезно, а что – вредно. Определений вроде «дегенеративное искусство», как в Третьем рейхе, или «социалистический реализм», как в СССР, возникших в тридцатых годах, в фашистской Италии пока еще не существовало – эталоны и их подлежавшие поруганию антиподы все еще ждали своего часа.
По большинству же вопросов, не касавшихся политики напрямую, власти вполне допускали открытую полемику. Например, вплоть до второй половины 1930-х годов, когда дуче заново открыл для себя «прелести расизма», в итальянской прессе равноправно ломали копья антисемиты и их противники, причем пресса, поддерживающая ту или иную сторону, неизменно ссылалась на идеалы фашизма и обильно цитировала самого Муссолини.
Долгое время в Италии допускалась и умеренная критика отдельных фашистских деятелей – иногда ее инициировал сам диктатор, желавший подмочить репутацию того или иного соратника, но позволялась и инициатива снизу, что в Третьем рейхе или Советском Союзе было практически невозможно. Разумеется, подобная критика велась исключительно в рамках борьбы за «улучшение режима», но тот факт, что не вся она была частью инспирированной сверху пропагандистской кампании, говорит о многом.