Муссолини и его время

Сегодня вызывает удивление сила общественного негодования, вызванного убийством Маттеотти. Ведь не пройдет и полугода после этих событий, как фашистский режим еще более укрепится на своих позициях, а затем окончательно перейдет в разряд политических диктатур. Можно сказать, что своей смертью Маттеотти позволил всем оппозиционным силам дать свой последний бой, после которого им на двадцать лет предстояло скрыться за помпезным фасадом «новой фашистской Италии». Как уже говорилось, это убийство нельзя было назвать спланированным, но очень многие итальянцы (не только сторонники левых политических взглядов) восприняли его именно так.
Разве избавившись от тела, убийцы не поехали к Маринелли? Разве Чезаре Росси – восходящая звезда фашистской партии, бывший социалист и «великолепное перо» партийной печати, возглавивший в правительстве Муссолини отдел прессы и пропаганды, – не попытался замять расследование, отстранив в первые же дни «слишком ретивого» следователя? Наконец, возглавлявший полицию генерал де Боно, один из квадрумвиров – не его ли люди попытались скрыть личность владельца автомобиля, в котором был убит Маттеотти? Следов было слишком много, и все они вели к одному человеку – Бенито Муссолини.
А что же он? Его реакция на эти события очередной раз свидетельствует в пользу того, что убийство не было запланировано и что случившееся явилось классическим примером «эксцесса» исполнителей, не сумевших ни выполнить задание, ни скрыть следы преступления, ни даже держать язык за зубами. Действия же Росси, де Боно и других фашистов, стремившихся затормозить расследование, были не частью хитроумного плана, а отчаянной и не очень умной попыткой выиграть хотя бы немного времени. Их поведение выдавало не заговорщиков, а людей, оказавшихся в безвыходном положении.
Разумеется, Муссолини был подавлен – разве он желал этого? Нет! Разве не он выступил с примирительным обращением к социалистам незадолго до этого злосчастного события? Кажется, Муссолини легко позабыл о том, как публично называл своего противника бандитом, грозя ему соответствующей карой. Не вспоминал он и о том, что высказанные им сгоряча угрозы могли сподвигнуть Маринелли устроить это нападение. Нет, в отличие от оказавшегося некогда в схожей ситуации английского короля Генриха II Плантагенета, Муссолини не желал брать на себя моральную ответственность за случившееся – и так же, как и в случае с убийством Томаса Бекета, дуче пришлось столкнуться с волной общественного возмущения.
Разразился страшный скандал. Муссолини пришлось «катать голову в пыли». Он гневно отрицал всякую причастность к преступлению, но слишком многие сомневались в искренности его слов – не с тем же пылом совсем недавно он отрицал и существование «итальянской ЧК»? Впервые за долгое время левые ощутили определенную поддержку со стороны всей нации. О покойном скорбели не только сочувствующие социалистам – по общему мнению, фашисты зашли слишком далеко. Смерти случались и раньше, но погибшие, как правило, были участниками уличных схваток, со всей сопутствующей такой борьбе неразберихой – теперь же налицо было спланированное нападение на оппозиционного депутата, причастность к которому высшего руководства фашистской партии уже не являлась ни для кого секретом.
Муссолини вынужден был продолжить «отступление». Думини и его людей арестовали вместе с другими фашистами, обвиняемыми в соучастии. Среди таковых оказались и Маринелли, и Росси. Де Боно, слишком явно обнаруживший свой интерес к ходу расследования, стал козлом отпущения и потерял свой пост начальника полиции. Но этого уже было явно недостаточно – в тот же день в нижней палате был сформирован оппозиционный блок, объявивший о невозможности какой-либо работы парламента до тех пор, пока в деле Маттеотти не будет поставлена точка. Угроза, озвученная покойным социалистом, претворилась в жизнь.
К счастью для Муссолини, действия «Авентинской оппозиции» (в данном случае название отсылает нас к истории Древнего Рима, во времена, когда представители римских плебеев подвергли обструкции работу аристократического Сената, удалившись на Авентинский холм) с самого начала носили вялый, «оборонительный» характер. Социалисты, коммунисты и часть либералов, составивших этот блок, не сумели ни разработать собственной политической стратегии, ни сохранить свое единство на срок, достаточный для того, чтобы их позиции укрепились. Первыми раскольниками оказались коммунисты, почти сразу же покинувшие ряды «авентинцев». Оппозиция не смогла обратить определенную моральную поддержку общества, выразившуюся в повсеместном возмущении произошедшим, в политические дивиденды. В то же время многие левые переоценили степень народного негодования, увязав сочувствие жертве жестокого убийства с поддержкой своих партий.
 
Однако и слабость левых, и ограниченность их возможностей, и даже степень прочности фашистского правительства не могли быть с достаточной объективностью оценены тогда, в жаркие летние дни 1924 года. Италию – нацию импульсивных, порывистых людей – охватили тревожные слухи. Какое-то время казалось, что действующее правительство переживает свои последние дни, – Муссолини со страхом ожидал военного переворота, массовых возмущений или даже требования подать в отставку со стороны короля. И действительно, впервые после «марша на Рим» Виктор Эммануил проявил свое отношение к собственному премьер-министру, с неприкрытым злорадством вручив Муссолини обнаруженные в королевской резиденции анонимки, в которых фашистского вождя поносили последними словами. Король не упустил возможности донести до непокорного «слуги короны» презрение, сквозившее в каждой строке этих листовок. В конце концов, покойный был не только депутатом-социалистом, но и богатым землевладельцем – по мнению короля, таких людей не пристало убивать, словно «уличный сброд».
Насладившись своей маленькой местью, Виктор Эммануил все же поддержал Муссолини, который в эти дни обязал фашистских милиционеров присягать не только государству и партии, но и монарху. Удовлетворенный этой уступкой, король счел, что его премьер получил достаточный урок, а либералов и социалистов Виктор Эммануил III все же не любил намного больше, чем фашистов. Пришедшим к нему «авентинцам» король отвечал: «Я слеп и глух: мои глаза и уши – Сенат и палата», что означало нежелание монарха поддержать противников дуче. Монархия не воспользовалась временной слабостью фашистского правительства, и пока оппозиция возлагала венки к дому Маттеотти и произносила речи, Муссолини в полном согласии с королем провел через палату и Сенат поправки к закону о печати, значительно устрожившие личную ответственность редакторов за распространение «недобросовестных сведений».
Между тем в середине августа были обнаружены останки Маттеотти. Общество снова встрепенулось от гнева – и даже фашистская пресса вынуждена была отдать дань памяти покойному, а сам Муссолини еще раз публично выразил свое негодование произошедшим и пообещал наказать преступников, какие бы высокие посты они ни занимали. Проявленная в очередной раз «слабость» привела радикально настроенных фашистов в ярость. Возглавляемые Фариначчи, они угрожали со страниц своих газет: «Наступит момент, когда никто не сможет помешать фашизму соорудить на всех площадях Италии эшафоты».
Вспыхнувшая вновь распря между умеренными и крайними течениями фашистской партии невольно сыграла на руку Муссолини: на фоне своих радикальных сторонников он выглядел «разумным человеком», нашедшим в себе силы отмежеваться от ближайших помощников, запятнавших себя преступлением. Большинство итальянцев, не желавших возвращения к прежнему «беспорядку», были готовы убедить себя в том, что премьер Муссолини ничего не знал ни о существовании «чекистов», ни об их методах. Сделать это было тем легче, что показания Думини, Маринелли, Росси и остальных арестованных не были доступны широкой публике.
Время шло, а режим стоял, как и прежде: моральное осуждение убийц не перешло, да и не могло перейти к «отрицанию» фашизма в целом. Если кресло под дуче и шаталось, то опрокинуть его было некому: «авентинцы» так и не сумели воспользоваться возникшим кризисом. Постепенно настроения в стране начали меняться, и Муссолини почувствовал это.