Т. 4. Сибирь. Роман

— Врун твой, Федот Федотыч, где-то вот тут, и этих котловинках проживает, — засмеялся Акимов, описывая рукой широкий полукруг. — Вероятно, первичный звук деформируется и получает множественность отражения не без участия этих самых чаш. Определенно они играют какую-то роль.
Эти последние слова Акимов говорил не столько для Федота Федотовича, сколько сам для себя, размышляя вслух. Но старик слушал его, не пропустив ни одного слова, и, когда Акимов умолк, вздохнул, втайне сожалея, что не все из сказанного понял.
— Не будь, Гаврюха, наш брат таежник тумак, может быть, и не такое еще поприметил бы, — сказал Федот Федотович, увидев, что Акимов положил компас на пенек, обметя рукавицей снег, и сейчас с каким-то особенным напряжением смотрел на него, вытянув из-под шарфа длинную шею.
— Солнце где у нас садится, Федот Федотыч? — спросил Акимов.
— А вот так будет восход, а так — запад. В обед солнце стоит вот здесь. — Старик уверенными взмахами руки расписал по небосводу движение светила.
— Пляшет компас, Федот Федотыч! Врет он сегодня пуще твоего Вруна, — не отрывая глаз от компаса, сказал Акимов.
— Ну, ты пустое мелешь, Гаврюха! Компас надежный. И ни разу он меня не подводил, — обиделся Федот Федотович за такой непочтительный отзыв о компасе. — Дай-ка я сам посмотрю.
Акимов с усмешкой взглянул на старика и чуть отступил от пенька. Федот Федотович сдвинул шапку со лба, уставился на компас немигающими глазами.
— В самом деле, холера его забери, не туда гнет. Попортился, что ли? — Федот Федотович сокрушенно всплеснул руками, отступил от пенька, посмотрел на Акимова глазами, полными растерянности.
Акимов раз-другой встряхнул компас, положил его на пенек, потом долго смотрел сквозь пальцы на небо, медленно поворачиваясь по ходу солнца и изредка взглядывая на компас.
— Понял загадку, Федот Федотыч. — Акимов повернулся к старику лицом. — Компас твой исправен, а врет он потому, что чувствует железо. В науке это явление называется магнитной аномалией.
— Железо? Да ты чо, паря Гаврюха, в своем ли уме? Какое тут железо? Здесь один кочкарник, язви его! Ему тут конца-краю нету! А он — железо… Из гор его добывают, железо… — Федот Федотович закатился веселым протяжным смехом, поглядывая на Акимова как на чудака.
— Может быть, и нет железа, а компас-то беспричинно не будет беспокоиться, — несколько обескураженный недоверием старика, неуверенно сказал Акимов.
— А вдруг он, компас-то, за солнечным лучом тянется. Вишь, вон лучи-то опять как играют. Примечал я будто такое.
— Кто ж его знает, Федот Федотыч, может быть, и так, как ты говоришь, — развел руками Акимов, но про себя подумал: «Нет, это не причина! Зря ты, старик. Однако думай как хочешь, а я на карте помечу аномалию».
Они еще постояли возле пенька с минуту и встали на лыжи. Акимов приотстал от Федота Федотовича. Пока шли пихтачами, он то и дело вытаскивал из кармана компас, наблюдал за игрой стрелки. Вскоре, однако, стрелка перестала метаться, приобрела прежнюю устойчивость, и ее намагниченный конец словно припекся к знаку N.
Вернулись уже при луне, глубокой ночью. В дороге Акимов мысленно прорабатывал чертеж, который ему предстояло выжечь на доске. Минутами он отвлекался, с горькой тоской вспоминал Петроград, товарищей по работе, раскиданных теперь в ссылке по глухим деревенькам от Нарыма до Якутска, и, конечно, дядюшку Венедикта Петровича. Каков он там, на чужбине, в Стокгольме? Очень вовремя убрался старик из Петрограда. Успешно ли идет у него обработка сибирских архивов? Эх, повидать бы его сейчас, порасспросить кое о чем, порассказать о примечательных местах Дальней тайги!.. Как знать, может быть, недалеко, совсем недалеко до того дня, когда рухнет самодержавие, падет власть капитала и в России начнется новая эпоха… Близость ее предсказывает Ленин… В своих прогнозах он никогда не ошибался… И тогда вдруг окажется: нет, совсем не излишними были у большевиков вынужденные путешествия по российским просторам. Ведь рано или поздно все эти бессчетные озера и реки, овраги и холмы, леса и поляны придется совлекать в хозяйственный оборот. Не может же Россия, обладая такими неисчислимыми пространствами, оставаться страной с ограниченными производительными силами. У нее все еще впереди… А чтобы переделывать свою землю по-новому, надо прежде всего ее знать… осмотреть ее, ощупать, ослушать…
 
— Ну вот и наша изба! Ухряпался я что-то нонче, Гаврюха! — чуть придерживая скольжение лыж, сказал Федот Федотович.
— И вправду наша изба! — воскликнул Акимов, прерывая свои размышления и удивляясь про себя тому, как легко проделал он обратный путь до стана.
11
А дня через три Федот Федотович сказал Акимову:
— Припас у нас, Гаврюха, кончается. Завтра-послезавтра надо выходить в жилуху, Придется тебе деньков пять пожить одному.
Акимов от такого неожиданного сообщения встал даже.
— Ступай, Федот Федотыч! Ступай! Сколько надо, столько и проживу один.
Федот Федотыч уловил в голосе Акимова радостную нотку, подумал: «Видать, высвобождения из своей неволи ждет… Думает, весточку ему принесу… Ой, не ошибись, парень».
  
Глава шестая
 
1
За окном, как голодная стая волков, завывала вьюга. Позвякивали стекла в оконных рамах. Постукивала калитка на слабом запоре. Минутами казалось: путник, сбившийся с дороги в этом кромешном месиве тьмы и снега, торкается в стены дома, потеряв от бессилия голос, молча просится приютить его.
Горбяков сидел посередине комнаты. Пузатая лампа с чуть увернутым фитилем стояла на полу. Вокруг нее лежали бумаги: две тонкие ученические тетради, отдельные листки, испещренные разноцветными чернилами, брошюрка, напечатанная на серой бумаге в безвестной подпольной типографии, конверт с мелкими денежными купюрами. Рядом с табуреткой стоял чурбак, зиявший выдолбленным углублением.
То и дело отрываясь от разборки бумаг, Горбяков прислушивался к свисту вьюги, к толчкам ветра и стену дома. Длинная зимняя ночь перевалила уже на вторую половину. Ходики с тяжелой гирькой на цепочке, висевшие на стене, показывали половину второго.
Еще днем Федор Терентьевич Горбяков решил срочно переложить партийные документы в более надежное место. Запрятанные в темной стеклянной банке из-под лекарств, стоявшей в медицинском глухом шкафу, они при тщательном обыске могли быстро оказаться в руках полиции. Правда, на банке была наклейка с устрашающей надписью: «Осторожно! Яд!» — да только едва ли напугала бы она полицейских ищеек…
Чурбак с выдолбленной внутренностью по просьбе Горбякова соорудил Федот Федотович. Старик, по-видимому, хорошо представлял назначение такого чурбака и, выслушав поручение зятя, сказал:
— Все будет в аккурате, Федя. Выдолблю так, что комар носу не подточит. А поставлю его в сараюшке, в уголок. Под моими вентерями в случае надобности найдешь.
2
Года два-три прошло с той поры. Долго надобность в чурбаке не возникала, но вдруг ударил тревожный час…
Как только Горбяков узнал о намерении урядника провести облаву с помощью мужиков, он оседлал коня и заспешил в Голещихину, Костареву и Нестерову, где жили несколько крестьян, давно уже в глубокой тайне помогавшие ему вести революционную работу.
— Будет урядник зазывать на облаву, ни за какие деньги не ходите, — говорил он крестьянам.
Те, конечно, сделали свое дело: передали по соседям, по родным. В свою очередь, соседи и родные поступили так нее.
Когда урядник кинулся по деревням нанимать мужиков для участия в облаве, он встретил хотя и молчаливое, но упорное сопротивление. Филатов вначале уговаривал мужиков, соблазнял их платой, а под конец рассвирепел, начал кричать:
— Вон как вы царевым слугам помогаете службу нести! Ну погодите, вспомянете вы этот день!
Один из мужиков в Нестеровой взял да и брякнул при всех:
— Чо ты, твое благородие, зевало-то на нас разеваешь?! Мы чо, мы ничо! Фельдшер из Парабели не велел нам в это подлое дело встревать!