Улей 2 (СИ)

Кровь запекается в сердечной мышце. Чернеет и обсыпается, как шелуха. Не дает свободно функционировать.
Нельзя, чтобы его сейчас закрыли. Даже если на пару дней, до разбирательств или очередной откупной — нельзя.
«Сука…»
— Знаешь, глупо все это выглядит. Сам говоришь, дел по горло, а расследуешь какую-то хр*нь. Давай, займись чем-то посерьезнее.
— Слушай, мне с тобой, правда, некогда собачиться. Я видел тебя в нашем отделении после наркоты. Фигура ты приметная, сам понимаешь. Трудно не узнать даже при всем маскараде.
— Отвали, короче. У меня тоже нет лишнего времени, — развернувшись, собирается уходить.
Делает несколько шагов, когда Градский, повысив голос, врубает по протоколу.
— Титов Адам Терентьевич, вы задержаны по подозрению в проникновении на государственный режимный объект. Вы имеете право: не свидетельствовать против себя или своих родных; давать показания и в любой момент отказаться давать показания; иметь защитника…
Оборачивается слишком резко, случайно толкая шагнувшего за ним Градского в плечо. Или не случайно… Старлей воспринимает это соответственно, шарпает Титова за куртку на себя. В то время как он рефлекторно двигает головой ему в переносицу.
Первое впечатление после падения не связано с болью. Злость взмывает выше линии роста. Зашкаливает. Угодив мордой прямиком в колючий шелестящий венок, вбивает в этот выцветавший мемориал Градского. Сплетение из бледно-фиолетовых роз гостеприимно принимает его в свои оковы.
— Не начинай, мусор, то, что не сможешь закончить. Займись, бл*дь, чем-то попроще.
Сцепив челюсти, Градский блокирует зажим Титова, скатывая его в сторону. Венки разъезжаются, расходится валун, и Адам чувствует затылком холодную землю.
— Е*аный ты мажор!
— От е*аного мусора слышу!
Лай невесть откуда взявшейся собаки разносится по округе. Приближается. Скрежещет и рычит прямо над головами мужчин. Демонстрируя боевой настрой, дворняга пытается ухватить зубами старлея за рукав куртки.
Рывок. Перемещение. Синие гвоздики на шее Градского. Прорывной смех Адама. Непрекращающийся лай дворняги.
Поджимая ногу, мусор упирается ему в грудь коленом и толкает на соседнюю могилу. Сверху сам, вместе с венком из гвоздик.
— Все у тебя не как у людей… Хата, родаки, невеста…
— Пусть тебя это не еб*т! Задрочишься понимать…
— Это что тут такое! — сиплый ор над головами. — Ах, вы, проклятые вандалы… Ай-я-я… что натворили…А ну-ка, разойдись!
Рывком оторвав несопротивляющегося Градского, тощий высоченный дед второй рукой подрывает на ноги и Титова. Негодующе ругаясь, тащит их к воротам. Мигом выпроваживает за пределы территории. Не задав ни единого вопроса, щелкает засовом и, подозвав разрывающегося высоким лаем пса, устремляется обратно к развороченным могилам.
— Бл*дь, нехорошо получилось, — выдыхает Адам, прикусывая ладонь, чтобы остановить кровь.
— Да, неудобно. Дед сейчас сам разгребать все будет, — отряхивает землю с куртки. — Смотри, подгребает землю.
— Если мы войдем, чтобы помочь, он же нас пристрелит.
Словно услышав это, старик резко поднимает голову и угрожающе трясет штыковой лопатой, чтобы они убирались.
— Ладно, пойдем.
— Пойдем.
Градский не совершает новых попыток приступить к задержанию. Ничего не говорит, пока они шагают нога в ногу в направлении парковки.
— Как ты меня вычислил? — сам спрашивает Титов.
Старлей улыбается, вытаскивая из куртки пачку сигарет. Подхватив губами одну, чиркает зажигалкой и щурит глаза, когда выдыхает дым.
— При многократном увеличении невозможно идентифицировать тот кусок лица, что ты выставил напоказ. Зато режет глаз, знаешь, что? Штаны майора коротковаты, хорошо видны твои кроссовки, Титов, — коротко смеется и глубоко затягивается. — Джон Гальяно. Не каждый может позволить. А я тебя, как говорил уже, запомнил после наркоты. Так что больше догадался.
— Что ты хочешь? Точнее, сколько?
— Обижаешь, Адам Терентьевич. Мне не нужны деньги.
— Что за день сегодня? Никому деньги не нужны.
— Хороший день. Морозный.
   
Глава 48
 
«Дорогая Ева.
Любимая моя, долгожданная доченька. Свет моей жизни. Испытание, которое я провалила. Ангел, которому я вырвала крылья, а после заставляла взлетать.
Как у тебя дела? Как живется в новой семье? Тебя не обижают? Я знаю, знаю… Странно спрашивать подобное после всего… Мне так жаль… Если бы мы могли встретиться… Просто поговорить! Ничего больше.
Терентий хороший человек, но этот парень… Адам! Я его недооценила. Думала, он испорченный бунтующий мальчишка. Но все, что он сделал… Это потрясает.
Ева… Эва. Так странно называть тебя так. Но я постараюсь.
Эва! Я молю тебя о прощении. Но приму любое твое решение. Я желаю тебе самого лучшего. Я восхищаюсь твоей силой, стойкостью и смелостью. Ты всегда была исключительным человечком. Трудным, несформированным, по любому поводу срывающимся в бой… Но исключительным.
Надеюсь, что вдали от нас у тебя вырастут новые крылья. Я хочу увидеть, как ты снова летаешь. Нет, не так… Я просто… хочу, чтобы ты летала.
С любовью, мама».
Ева не помнит даже имени женщины, которая ее родила, и которая, по ее же словам, вырвала ей крылья. Помнит лишь красивый образ. Но эмоции, которые всколыхнуло это письмо, заставляют ее задыхаться и плакать. Ронять слезы на бумагу, не имея сил разорвать ее в клочья.
Никого она не собирается прощать. Никого. По крайней мере, пока не помнит, за что именно они у нее просят прощения. Да и после — не факт.
Вот только слезы льются и льются из глаз. Сердце ноет, заправляя эмоциональным фоном. Подсовывает новые и новые миражи. Не понятно: где правда, а где дурной вымысел. Эмоции душат. Выворачивают.
Мелодия, которую играет оркестр, родом из далеких пятидесятых. Звонкие клавишные переплетаются с тончайшим напилом саксофона, мелкие барабанные, высокие трубные — причудливая и узнаваемая какофония звуков.
«Let my people go…»
— Здесь скучно, — ноет Ева, раздраженно поправляя хрустящий лиф платья. — И эти блестки! Они колются!
— Замри. Постой спокойно, хоть минуту, — сдавливает ее тощее плечо мама. — Отец выступает с докладом. Имей уважение!
— Who is this lovely girl here?[1]? — сверкает зубами стоящий рядом с ними темнокожий мужчина. — Tell me what made you unhappy[2]?
Его глаза бегают по лицу и телу девочки. И ей кажется, будто они оставляют за собой грязный липкий след.
Еве не нравится этот мужчина.
— Go to the ass[3], - выпаливает грубо, пользуясь тем, что мать не владеет английским языком.
Опешив, мужчина перемещает свой взгляд на глупо улыбающуюся женщину. Мгновенно осознавая, что она ничерта не понимает, мерзко улыбается Еве.
— I would gladly. But I'm afraid your dad won't like it[4].
Этим высказыванием мужчина пугает еще сильнее.
— My dad will gut you if he wishes[5].
— That's for sure[6], — с той же улыбкой отвечает мужчина.
И, наконец, отходит. Только после этого Ева замечает появившуюся в теле дрожь.
— О чем вы говорили? — спрашивает мама.
— Он сказал, что ты красивая.
— Правда? — взволнованно переспрашивает женщина, взбивая рукой мягкие локоны.
Девочка закатывает глаза и дергает ее за руку. Суетливость матери огорчает и дико стесняет ее.
— Какая разница? Ты не должна хотеть ему понравиться. Он плохой.
Но мама не слушает. Нахмурив брови, недовольно взирает.
 
— Ева, у тебя все плохие. Это посол из… не помню, из какой страны…
— Не важно, — останавливает ее девочка. — Пойдем к отцу, он спускается со сцены.
— Видишь, как хорошо, что ты занимаешься английским, — не унимается женщина. — Это универсальный язык.