Улей 2 (СИ)

Ароматы являются первоклассными раздражителями памяти. Они загружают старые архивы, хочешь ты того или нет. Получите, распишитесь.
В данном случае Исаева этим воспоминаниям несказанно рада. Все что угодно устроит ее воспаленное сознание, только не действительность.
Эта спальня принадлежала ее покойной бабушке. Матери отца. Она умерла, когда Еве было семь. Тогда девочка столкнулась со смертью во второй раз. Сопоставляя два мертвых тела, которые ей пришлось увидеть, она поняла, что ее до ужаса пугают покойники. И неважно, кем они ей приходятся. Окоченевшее человеческое тело не имеет ничего общего со своей живой версией.
Она не хотела подходить к бабушке, чтобы попрощаться. Никаких касаний. Смотреть на нее не могла. И все вещи, что когда-либо принадлежали Людмиле Павловне, тоже чрезмерно пугали девочку. Отцу это очень не понравилось. Впервые заперев ее в комнате покойной бабушки, он сказал, что ей необходимо привыкать к реальному миру.
— Сильные люди не плачут. Сильные не боятся.
Непрерывная истерика Евы длилась два с лишним часа. Пока она не поняла: чтобы выйти — она должна успокоиться. На тот момент, это было равносильно путешествию в ад. Девочка чувствовала физическое присутствие чего-то потустороннего. Как будто это нечто стояло у нее за спиной и двигалось вместе с ней, когда она оборачивалась и истошно вопила. Скрипели половицы, приоткрывались дверцы шкафа, прохладное колебание воздуха задевало ее кожу, а занавешенное темным покрывалом зеркало таило в себе целое полчище демонов.
К тому времени, как Ева переборола свои страхи, Исаеву запирать ее в этой спальне стало просто удобно. Из нее невозможно было выйти. Зарешеченные окна, прочные замки в дверях и, что самое главное, относительная изолированность от всего дома. Чтобы добраться до находившейся в задней части левого крыла комнаты, нужно было преодолеть пять высоких ступеней вниз. Поэтому Еве не мог помочь дедушка.
Душно, но девушка не предпринимает никаких попыток освободиться от куртки. Лежит на пыльном ковре практически в том же положении, в котором ее оставили. Высохшие слезы стягивают обветренную кожу щек, но ее это, на самом деле, мало беспокоит. Отлепив присохший к небу язык, старается смочить им потрескавшиеся губы. Без особых успехов. И она сразу же сдается. Обезвоживание — не самая приятная вещь в мире, но и не основная ее проблема.
Ждет, когда темнота поглотит ее сознание обратно.
Но, как назло, она все еще в жестокой реальности. И пару часов спустя те мучительные чувства, которые испугали ее сразу после пробуждения, ощущаются уже не так остро. К боли тоже можно привыкнуть. И дышать сквозь нее, и воспринимать как должное.
Основное правило: не позволять себе копаться в последних файлах памяти. Взамен этому Ева прокручивает далекие воспоминания, потрескавшиеся от старости, имеющие дыры и глубокие пробелы. События, к которым она потеряла чувствительность.
Но стоит только позволить сознанию проясниться, как боль током пробивает усталое тело. Еву начинает потряхивать, словно в предсмертной агонии, невзирая на духоту.
Изувеченная психика подталкивает к принятию последнего решения.
В пределах помещения находится маленькая ванная комната. Там, если хорошо посмотреть, можно отыскать… что-нибудь подходящее. Стакан, стеклянные флаконы, зеркало — то, что в результате нехитрых манипуляций легко превратить в орудие самоубийцы.
«Давай… больше не будет больно…»
«Сделай уже это, никто не станет по тебе скорбеть…»
«Зачем терпеть эту боль?»
«Разве смерть хуже твоей жизни?»
«Я не знаю… Никто не знает…»
«Сколько еще ты собираешься позволять им рвать твою душу на части?»
«Тебе же не страшно? Ты не какая-то там тряпка…»
«Именно потому, что я не тряпка — рано ставить точку!»
«Ой, хорош уже изворачиваться! За что ты здесь держишься?»
«Адам…»
«Ну, и где твой Адам? Где?»
Эти мысли, как грязная вода, омывают ее мозг. Просачиваясь, очерняют все, что еще воспринималось положительным.
 
«Где твой Адам?»
Боль стискивает грудь, затрудняя дыхание и сердцебиение.
«Все кончено».
«Забудь».
«Кто, если не ты, должен понимать, Павел Исаев скор на расправу…»
«У него рука не дрогнет…»
«Нет больше твоего Адама».
Это становится той самой каплей, способной сточить камень. Последним толчком, заставляющим выйти на связь праведный гнев.
«Нет!»
«Хватит! Заткнись, черт возьми! Оставь меня! Убирайся!»
«Ты ни черта не знаешь!»
«Хватит анализировать мир, который ты не видишь!»
«Потому что ты сама по себе нереальна!»
«Тебя, мать твою, нет!»
И вдруг становится настолько тихо, что Ева слышит биение своего сердца. Оно гулко и надежно стучит, давая знать, что не подведет ее.
Вселенная переворачивается. Все вокруг нее становится другим.
Девушка не может сказать, сколько минут или часов находилась в отключке. Но чувствует прилив энергии, которой должно хватить не меньше чем на пару-тройку часов. Впервые она жалеет о том, что накануне не принимала достаточное для ее организма количество пищи. Однако Ева не собирается ругать себя из-за этого прямо сейчас. Довольствуясь обретенной эмоциональной стабильностью, игнорирует дикость явившегося к ней хладнокровия.
  
Глава 18
 
Не каждый удостаивается визита начальника одесского государственного порта с первыми лучами восходящего солнца. Наблюдая через окно, как на его территорию въезжают четыре белых Мерседеса, Исаев стискивает зубы. Каждый автомобиль с развевающимися на ветру национальными флажками и один — с пересекающей вертикальной полосой Петриковской росписи[1].
Виталий Иванович Приходько в своем любимом патриотическом амплуа. По его мнению, оно ему чрезвычайно к лицу. Тем он и любим на одесской земле.
Мужчина выходит из машины. Стягивает полы солидного темно-синего пальто и, противясь начинающемуся снегу, направляется прямо к парадной двери. Ему не нужно стучать, чтобы войти.
Исаев оборачивается и встречает гостя натужной улыбкой.
Ответная реакция не столь радушная и, уж точно, более искренняя. Небрежно забросив пальто на диван, Приходько хмуро смотрит на старого друга.
— Как ты, мать твою, Паша, допустил это? — сунув в карманы брюк руки, раскачивается на пятках.
Улыбка Исаева превращается в застывший оскал.
— Как эта информация оказалась в руках Титовского пацана?
— В этом нет моей вины.
— Правда? — сердито передергивает плечами Виталий Иванович. — Почему эти документы до сих пор не были уничтожены? Какого черта, Паша? Для чего ты хранил подобную информацию? Молчишь? А я сам скажу! Ты, хр*н моржовый, решил сберечь это как первосортный компромат! Мы все друзья, но времена такие тяжелые… Ты, мать твою, собирался использовать это против кого-то из нас?
— Конечно, нет. Там есть и мое имя! Если ты забыл…
— Я, Паша, ничего не забываю. Но, знаешь, случаются ситуации, когда утопить себя, чтобы уничтожить врага — единственный выход.
Ослабив удавку галстука, Приходько скрещивает за спиной руки и тяжело ступает, пересекая гостиную. Останавливается перед окнами.
— Я понимаю, что руководило тобой. И… меня это не сильно удивляет. Но то, что ты не уберег эту чертову информацию от чужих глазах — в этом тебе нет оправдания!
Павел Алексеевич вынужденно хранит молчание. Подавляя в себе волны гнева. Никто, кроме Приходько, не посмел бы с ним так разговаривать. Да и тот раньше себе такого не позволял, расчетливо лелея чрезмерное самолюбие Исаева.
 
— Я знаком с твоими амбициями, Павел. Тебе нравится быть Богом на этой земле. — Обращая свой взгляд к нему, уточняет: — На моей земле. Это мой город, Павел. Потворствуя твоему самолюбию, я долгие годы позволял тебе править. Ты в свете софитов. Ты — меценат. И ты же — каратель. Я всегда в тени. Простой чиновник, хорошо выполняющий свои обязанности перед государством. Только ты забыл, что на самом деле руководящая сила — это я.