Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1
Рекла, хощет видети несчастного и не смеет предстати его взору. Часто, во время нощныя темноты, исходит она из своих чертогов и шествует к темнице, но едва к оной приступает, уже остановляется, чает слышати стенания Иосифа, леденеет кровь ее, и, объятая страхом, бежит она от темницы. Тако нощию несчастный убийца, привлеченный как бы неволею на гроб убиенного им человека, предается отчаянию, терзающему сердце его; вдруг чает он слышати стенания жалующиеся тени, трепещет, власы его воздымаются, вспять страхом отревается, кровавая тень кажется ему из гроба восстающа и гоняща его во мраке.
Между тем, во единый вечер, покровенная завесою, предприемлет она внити в темницу; отверзаются пред нею страшные врата. Входит она, держа в трепещущей руке светильник, едва густоту мрака пронзающий. Приближается робкими стопами: злодеи, обитающие в сем месте, никогда толикого ужаса не ощущают.
Иосиф, успокоенный призыванием превечного, сном сладким наслаждался; на ланитах его видны еще были слез его следы, ими омочен был одр его; смертная бледность впечатленна была на устах и челе его, но и тогда не лишенны они были всех своих прелестей.
Далука, обращая повсюду свои очи, обретает Иосифа; остановляется она; потом, приступив несколько ближе, зрит на лице его цвет смертный, чает его мертва, ужасом вспять отревается, и светильник в трепещущей руке ее готов был угаснути. Но скоро потом, приближася ко одру, зрит его спяща. «О, сила непорочности! — рекла она слабым голосом. — В жилище ужаса вкушает он покой, а я в моих чертогах без сна пребываю!» В то же время очи свои насыщает она сим любезным видом, и слезы ее лицо Иосифово орошают.
В тот час прелестное сновидение услаждало его чувства. Казалося ему, что возлюбленная его Селима вдруг предстала пред него, почти бездыханна лежащего. «Тебя ли вижу я, о смертный, обремененный бедствием! Я пришла оное с тобою разделити, скончати дни мои с тобою в сей темнице». Таковы были слова, кои чаял он слышати из уст ее. В сем мечтании оживляются черты лица его, украшаются они восторгом благодарности, на устах его приятная любви усмешка была изображенна; чая простирать к Селиме свои руки, простер оные к Далуке. Терзаема безызвестием, Далука не знает, ей ли являет он сии любви свидетельства; никогда толь нежным возмездием она не утешалась! Иосиф пробуждается и зрит пред собою жену, станом Селиме подобную; упоенный сладким мечтанием, не входит то в мысль его, что восстает он от сна, все, что ни слышит, что ни зрит, въяве быти чает. «Селима! — вопиет он. — Возлюбленная Селима предстоит очам моим! Ты, которой вручил я сердце мое, се оно, ты вечно будешь им владети...» В тот час приступает он к ней с распростертыми руками. Но, о страшный Иосифу удар! Он зрит под завесою лицо жены Пентефриевой. Объятый ужасом, повергается он на одр свой, и смертная бледность на челе его паки распростирается.
Тогда возгорел гнев в Далукиных очах. «Безрассудный! — рекла она ему. — Так ничто уже тебя от возлюбленной твоей не может отлучити? Образ ее и в сии места последует за тобою, изображается во сновидениях твоих, и самое присутствие мое служит к обновлению оного во уме твоем!.. Внемли: в последний раз вручаю тебе сердце мое; ты зриши силу мою: я низвергла тебя в сию темницу... Ты трепещешь... Я не оправдаю себя силою моея к тебе любви: если б чувствовал ты хотя единую искру равного со мною пламени, то б душа твоя не совсем сие оправданно отвергла. Но если б ведал ты, колико стражду я с той несчастной минуты, то, несмотря на свои бедствия, пожалел бы ты и о моем мучении. Всегда терзаемая раскаянием, чертоги мои страшнее мне сея темницы стали, и я во страдании моем твоей завидую судьбине; избави меня от толикого ужаса... согласись, чтоб любовь наградила все зло, собою причиненное... Может быть, некогда буду я имети более над сердцем моим владычества. По крайней мере должно мне приуготовить себя к престрашной мысли о твоем отсутствии: не могу разлучитися с тобою в сии лютые минуты... в кои я тебя гнала, в кои не мог ты одолети своей ко мне ненависти и в кои понесешь ты с собою от меня единый злобный мой образ... Почто не могу я жити с тобою в сей темнице! Она в моих очах была бы пресчастливым жилищем; но злато обольстити стражу твою может, я могу тебя похитить от очей моего супруга, могу вести тебя в прекрасные места, где ты окружен будешь цветами, источниками, рощею, от гласа твоего прилетят туда игры и смехи, ты примешь свою лиру... Если ты хощешь, любовь приведет в забвение все твои несчастия; вместо здешнего рабства, тамо будешь ты в сердце моем царствовати; пожалей о юности своей... о прелестях своих. Когда дни твои текут в сем мрачном жилище, когда слезы безобразят черты прекрасного лица твоего, тогда зеленые поля и долины тебя призывают, эхо глас твой хощет повторяти, и источники желают образом твоим украшатися... Наконец, сжалься надо мною: душа твоя толь чувствительна, ты простил братиям, ненавидящим тебя, тяжкосерд ко мне единой; неужели не простишь ты мне зло, приключенное тебе любовию моею? Сердце мое ощущало все удары, коими я тебя разила; если ты умрешь, и я оставлю свет; но я не могу того токмо обещати, чтобы мое прекратилось мщение... Ах! что вещаю я? Возлюбленный Иосиф! мне ли тебе еще угрожати? От тебя зависит слышати слова приятнейшие!» Сие вещающей Далуке ярость, реиность и нежность оживляли попеременно черты ее лица. Она проливает слезы, кои огнь ее гнева осушает; скоро потом текут они с новым стремлением. Между тем, сие страшное жилище, темные своды и слабый свет умножали сияние красоты ее. Тако в недрах черных камней украшенный солнечными лучами и слезами Авроры цвет испускает благоухание, коего дикий камень не может обоняти.
«Мой жребий уже избран, — отвещает твердым и свирепым гласом Иосиф. — Коль ни страшно сие жилище, но я стократно блаженнее здесь с непорочностию моею, нежели мог бы я быти в объятиях самой Селимы, если б я стал преступником. О возлюбленная Селима! хотя бы я жесточайшими еще отягчен был бедствиями, если лютее сих на земли быти могут, то клянусь и тогда быти тебе верен!» Слова сии произносит он со гневом.
«Кому клянешься ты? — разгневанная прорывает Далука. — Может быть, единая токмо тень осталася Селимы, а если она еще живет, кто может клятися тебе, что брат твой ею не владеет? Кто может клятися тебе, что Иаков, оставленный тобою близ своего гроба, видит еще свет?»
От сих слов Иосиф бледнеет и трепещет: скорбь и ужас заградили уста его; некая надежда в сердце
Далуки обновилась. «Колико искусства ты имеешь,— отвещает ей потом, — колико искусства возмущати мою душу! Когда вооруженные воины, отторгая меня от друзей моих, влекли в сие место, когда услышал я затворившиеся за мною сии страшные врата, и тогда менее ощущал я ужасу, нежели в сию самую минуту, в которую представляешь ты очам моим умирающих Селиму и Иакова!.. Но если б Иаков и жизнь свою окончил, если б и не имел я печальныя надежды оросити гроб его моими слезами, то наставления его и память с ним купно не угаснут. А ты, если живешь еще на свете, о возлюбленная Селима, ты, конечно, меня любишь; а если нет более тебя, то клянусь тени твоей сохранити тебе прежнюю мою клятву!» Рек он, и слезы его ручьями лилися по ланитам.
Тогда ярость сердца Далуки прошла во все черты ее лица. «Ты предпочтил мне сию темницу! Буди тако, — рекла она, — ты в ней погибнешь непременно». Своды повторили сии страшные слова. В тот час, исполненна злобою, отходит она спешно. Иосиф во мраке остается; врата и замки с шумом заключаются, и казалось ему, что они заключаются навеки.
Между тем, странник некий скитался окрест темницы; он стенал и проливал слезы, яростным оком взирает он на сие неприступное жилище, хощет страшные врата сокрушити, но они силе его сопротивляются. Раздраженный препятствиями, притекает он к темничному стражу и просит впустити его в темницу; страж прошение его свирепым оком отвергает. Тогда странник упадает к ногам его, слезы его лиются из очей рекою. «Ты зриши, — рек он, — что нет никоего оружия со мною; я пастырь, друг Иосифов, хощу его обняти. Если сердце твое ощущало некогда сладость дружества, если познал ты сам несчастие и ежели возлюбленная тебе рука отирала слезы твои, то не буди тяжкосерд к моему молению».