Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1

Неподвижим, остается он до утрия в таковом состоянии, и вместо сна объемлет его нечувственность смерти. Начав приходити в себя и отверзая слабые очи, зрит он единую страшную темноту, стенает, и стон его, по глубоким сводам жалостнейшим отзывом повторяемый, кажется скорбным гласом и долженствующим умножати ужас несчастного, в сем жилище заключенного. «Великий боже! — рек он наконец. — Не сон ли страшный терзает мою душу, к плачевным мечтаниям издавна приобыкшую?» В то время ослабевшие руки его осязают очи его, одр и стены темницы. «Увы! — продолжает он слово свое прерывающимся гласом. — Бедствия мои въяве совершаются... Когда, чая все мои несчастия скончати, спешил я, исполненный радостию, к родителю и возлюбленной... Се жилище злодеяния!.. И я в нем обитаю!.. Я, бежащи сетей, поставляемых моей непорочности!.. И сей удар идет от тебя, Пентефрий великодушный, от тебя, который прервал мои оковы, который обнял меня искренно и, прощаяся со мною, проливал слезы!.. Неужели оскорбленная любовница привлекла тебя к сему жестокосердию? Но может ли любовь привести к толикой злобе и умерщвляют ли того, к кому сердце любовь ощущает?» Скорбь прервала здесь мыслей его течение.
Долгое время пребывает он в молчании. Стенания и вопль несчастных, заключенных в сем жилище, пронзают разделяющие его с ними стены и слух его поражают; тако раздается по темному лесу рев зверей лютых и крик нощныя птицы, «Не о тебе токмо я жалею, — рек он паки, — о сень, поставленная на месте моего рождения, от коей удаленный, не могу я вкушати блаженства; я о тебе еще жалею, о сень, в которой претерпевал я рабство, нечитаемое мною соборищем всех зол... Жалею я о вас, возлюбленные други, трудившиеся отгнати печаль мою и в коих обрел я нежность братския любви… Жалею о тебе, жилище, посвященное воспоминанию любви несчастной и где вкушал я приятность проливати слезы... И ты, чужое стадо, кое собственного место заступило и, подвигнувшись моим страданием на жалость, ходило окрест меня печально, и ты приемлешь некое в тоске моей участие... Ныне живу я в уединении, страшнейшем всех степей ужасных: жив заключен я во гробе... Может быть, восходит днесь Аврора, но не для меня восход ее; исторженный от всея природы, окружен я вечною нощию… Где вы, о птицы, собранные в мое жилище, верные грусти моей соучастницы и коих сладкое пение способствовало току слез моих?.. Где вы, благоприятные зефиры, вы, кои во время изнеможения моего от скорби, ко мне прилетая, несли отвсюда ароматы и томное мое дыхание оживляли?.. Ныне я окружен нечистыми парами, коими дышат лютые злодеи!..» По сем во мрачное и безгласное уныние паки Иосиф упадает.
«О братия моя! — вдруг возопил он. — Бедствия мои превзошли, конечно, те, кои вами мне определенны! Если б вы еще ненавидели меня, если б вы желали моей смерти, вы бы и тогда, слыша повесть зол моих, возрыдали!.. Но я ласкаю себя быти от смерти недалеко. Гроб, злачное место людей несчастных! Когда я окружен буду мирною тению твоею? Ты будеши отцом моим, моею возлюбленною, и я в недрах твоих спокойствие обрящу... Но я не буду погребен возле праотцов моих, Иаков не затворит очей моих, Селима не приимет последнего моего воздыхания, умирающие взоры мои не обратятся на Вениамина, не узнают братия мои, что я их прощаю, не окропят они гроб мой слезами своего раскаяния, и дражайшие мне руки не усыплют его цветами; он будет удален, подобно как бедные... Ах! что вещаю я, несчастный? Имею ли я еще родителя? Имею ль я любовницу? Иаков! Селима! могли ли вы снести толикие скорби! Увы! мы все уже погибли; днесь дыхание, меня еще оживляющее, угасает, но рассыпанный прах наш тщетно соединен быти хощет!»
Таковы были плачевные мысли, в кои погружается душа его. Ныне все свои бедствия он стал воображати: то следует он их течению, от первый искры ненависти братей своих до сего последнего злоключения, — тако несчастный, низринутый сверху гор Алпийских, катится из бездны в бездну до самыя страшныя пучины, которая, кажется, до средния точки земли достигает, где око смертного последовати ему уже не может и где никто вопля его более не слышит; то бедствии его, как стекшиеся волны разъяренного моря, представляются вдруг воображению и погрузити его кажутся, — тогда душа его, могущая едва сносити представление каждого зла своего, становится слаба противу страшного вида, всех их купно соединяющего; он бросается с одра своего, метается по земле, и темничные своды вопль его повторяют; ужасное молчание последует сему воплю; скоро потом оживляется отчаяние во глубине его сердца и на уста его исходит. Вдруг, как бы чрезмерною своею скорбию устрашенный, он остановляется. «Великий боже!— вопиет несчастный. — Мои ли уста вещают роптание, слух мой поразившее! О тень Авраама и Исаака и ты, может быть, тень отца моего! Если носитеся вы окрест меня зрети, коль бодрственно сношу я мое страдание, что помышляете вы о малодушии, которому сын ваш ныне предается?»
 
Сие ему изрекшу, внезапу из глубины темницы является ему светлое видение: сей был почтенный старец; кротчайшая добродетель и многих веков мудрость изображенны на лице его; сквозь начертавшихся на челе его морщин сияет спокойное веселие; важность его взора, величество хождения его и седая брада, до пояса досязающая, вселяли истинное к нему благоговение. Приступив ко Иосифу, возводящему на него робкие очеса свои: «Ты зриши, — рек он ему, — тень Авраама, пришедшего судити и укрепити твою непорочность. Не изнемогай, сыне мой! Восприими прежнюю души твоея крепость. Сам познах бедствия, возмогох победити оные. Но ты не остановляй взора своего на единыя смертных добродетели, призови творца своего; от небес снидет в душу твою непобедимая твердость: он гласу твоему внемлет, хотя бы ты воззвал его из самых глубочайших пропастей земли».
Сие вещая, старец, и устремя на Иосифа очи свои, в коих по чреде царствовало сожаление и твердость, подает ему руку и подъемлет его. «Возлюбленная тень! — возопил несчастный. — Потщуся быти тебя достойным». Хощет продолжати слово свое, но видение исчезает.
Иосиф не ведает, истинно ли явление сие или было оное действием души, смятенный скорбию. Но он гласу сему повинуется и, простершись на землю, где изъявлял прежде свое отчаяние, приносит усердную молитву.
Далеко от миров, ходящих в неизмеримом пространстве, стоит возвышенный престол превечного, откуда оные таковым кажутся прахом, каковый летает в воздухе при солнечных лучах; престол сей окружен небесными умами, славящими создателя; моление мудрого, проницая крепчайшие пределы, доходит до сих мест и соединяется с сим небесным пением тогда, когда мольбы строптивых вихрями бывают разносимы и на земле исчезают.
Моление Иосифа восходит к престолу величия и совокупляется с небесными песньми; превечный ему внемлет. Тогда утешение с нежным и жалостным оком, с ясным челом надежда и нерушимый мир, спутник невинности, сходят на благоуханном облаке, побеждают темничные своды и несчастного окружают. Тако в тишине прекрасного вечера каплет с небес сладкая роса, которая, удобряя поля, несет ароматы, прохлаждает сень земледельца, отягченного трудами, и спокойный сон ему уготовляет. Иосиф в сердце своем неизвестную ощущает силу; бремя, его отягощающее, постепенно уменьшается; он стал свободнее дышати, удивляется тому, что слезы проливати может. Скоро сон, склоняя его очи, слезный ток остановляет и приносит ему блаженное всех зол его забвение.
Между тем, Далука хощет торжествовати и мщением своим насладитися, но сама она чудится своим чувствованиям, хотению сему сопротивляющимся. Как огнедышащая гора из пучины бурного моря бросает пламень, не могущи от возмущенных погаснути вод, тако сердце ее пылает и колеблется между раскаянием и яростию. «Могу ли я жалость ощущати, — рекла она, — жалость к неблагодарному, к рабу, зревшему стыд на лице моем!.. Но сей раб, сей неблагодарный есть Иосиф, единый из смертных могущий сердце мое тронуть... Ах! что я сотворила? Я стала убийца невинности! Виновна пред супругом и возлюбленным; вместо подражания чистейшей непорочности, я ее оклеветала! Несчастные люди суть священны, но ни бедствия его, ни приятность, ни юность, ни все его прелести не могли спасти его от моея злобы! Поди, несчастная, поди, вонзай кинжал в сердце его, насыщай кровию его очи свои и зри его, без слез испускающего последнее воздыхание... О Селима! ужеди приведена я завидовати красоте твоей, состоянию и самой твоей скорби? Ты оплакиваешь своего возлюбленного, но ты им любима, и несчастия его не суть дело твое... Может быть, в сию минуту он умирает, может быть, нет его на свете, и смерть исторгла его от моея лютости».