Потерянные ноты (СИ)

Ему запретили вставать, двигаться, волноваться. И если с выполнением первых двух указаний проблем не возникало, то с последним дела обстояли хуже. Себастиан не мог перестать волноваться. В конце марта, по словам майора Чейза, дивизию Брока отправили на оккупированный японцами Бугенвиль в качестве подкрепления. Себастиан не успевает уяснить, когда Чейзу дали майора, но то, что Брок снова ведет бои на вражеской территории, до него доходит сразу.И не волноваться больше не получается, потому что писем нет, как и связи у майора с их командиром.
Себастиана выписывают и отправляют в казармы. Опытный снайпер им необходим, поэтому без сражений он живет недолго. Месяц, рекомендованный врачами на реабилитацию, пролетает незаметно. Каждый день был полный физических тренировок, уроков чужого языка, курсов реабилитации я и попыток восстановить свой снайперский навык. Организм полностью восстанавливается к концу мая. Тогда Грин впервые вступает в бой на французской земле.
Себастиан ждет писем. Задыхается от жары и ждет. Вязнет в болотах и ждет. Прячется в высоких колосьях и ждет. Тонет в снегу и ждет. Стреляет и ждет. Сидит на кровати, чистит винтовку и ждет. Как правильная жена. Почтальон не подходит к нему, старается даже не смотреть в его сторону. И, пожалуй, худшее на войне — это когда тебя избегает почтальон.
Он уже знал, что в октябре 1943 г. Филиппины были провозглашены «независимой республикой», которая заключила военный союз с Японией. Затем по настоянию японцев Филиппины объявили войну США. И он безгранично рад, что Брок успел убраться оттуда. Не хватало только пулю в спину от бывших союзников получить. Писем все нет. Зимы во Франции холодные. По ночам мерзнут ноги даже в шерстяных носках. Грин отчаянно старается не думать о плохом. Он верит. Брок обещал найти его после войны.
Первое письмо приходит под Рождество. Марк, один из сослуживцев, приносит затертый конверт. Себастиан от волнения выпускает из рук трофейный нож, которым тренировался наносить удары на соломенном чучеле с фотографией Гитлера вместо лица. Он садится у стены, уступая свое тренировочное место следующему.
«Здравствуй, дорогой Себастиан.
Чейз сказал, что ты выжил, так что не пытайся больше притворяться мертвым. Я надеюсь, что это письмо дойдет до тебя рано или поздно. Лучше, конечно рано.
Японцы не дают прохода, гонят нас с наших позиций. Манила полностью под их контролем. Мы героически отступаем. Оставляя за собой горы трупов: и своих и чужих.
У меня все нормально. Я жив. Не без ранений, но в целом в порядке. После того, как твой самолет взлетел, появились вражеские танки. Знаешь, за «особые заслуги» мне дали лейтенанта. Хейли вручили «пурпурное сердце». Посмертно.
Ты помнишь Хейли Милтон? Конечно, ты ее помнишь. Мало ей было того, что она сохранила наш секрет и несколько раз спасала от случайных свидетелей. Видимо грехи мужа не давали ей покоя все это время. Меня загнали в угол. Японцы наступали. Она спасла меня. Наша малышка опять спасла меня.
Она сказала, что мне нельзя умирать, меня ждут, и я нужен тебе. О ней же горевать некому. Дуло было нацелено на меня. Она убила одного, но не угадала с выбором. Хейли спасла меня от пули. Узкоглазый выстрелил ей в грудь, она даже не моргнула. Упала. Я понять не успел, что произошло. Хейли Милтон умерла, защищая меня.
Я должен извиниться. Ты к ней привязался. Мы оба привязались, полюбили ее, как родную. Это моя вина.
Я много думал о твоих кошмарах. О мертвых людях, которые тебе снятся. У меня теперь они тоже появились. Себастиан, война меняет нас всех. Мы тут таких ужасов насмотрелись, такого натворили, что смерть — это милосердно. Сложнее будет тем, кто вернется живым.
Прости за плохие новости. Я найду тебя после войны. Главное, выживи, пожалуйста.
Твой лучший друг».
Написано еще на Филиппинах. Очень давно. Себастиан вспоминает рыжие волосы, добрый взгляд и забавные солнечные веснушки на улыбающемся лице.Ему не тоскливо, не больно, ему никак.Будто все остановилось, замерло в ожидании его реакции. Он не собирался плакать, но сдержать слезы не выходит. Он любил Хейли. Всем сердцем любил, как старшую сестру, которой у него никогда не было. Девушка стала их близкой подругой. Она защищала их. А теперь отдала свою жизнь за Брока, за то, чтобы эта история не заканчивалась с его смертью. Себастиану не дают полностью погрузиться в свои мысли, утонуть под накатывающим волнами чувством вины. Звучит команда, и сержант Грин выходит на построение.
 
Он не успевает написать ответ. Следующие четыре недели Себастиан проводит в уже породнившихся заснеженных французских лесах. Тонет в сугробах по пояс, играет в снежки с подчиненными. Снайперу необходимо менять позиции бесшумно и незаметно, но как это сделать, когда каждое движение сопровождается металлическим лязгом в полнейшей тишине.
Жетоны — их было два — доставляли кучу неудобств. Они ударялись друг о друга, постоянно громко звеня, стучали по груди на бегу. «Один семье, второй для опознания» — объясняли при выдаче. Себастиан боится однажды получить письмо от бабушки с чужим жетоном. Он этого не переживет. Он видел, как ложатся под пули солдаты, получившие накануне письма с металлическим перезвоном. Он знает — так проще.
Передышки между операциями всегда были приятны. Настоящий душ, приличная еда, стираная одежда, постель не на мокрой мерзлой земле, сон в теплой казарме, а не в продуваемой со всех сторон палатке. Себастиан никогда не собирал палатку. На корабле это было не нужно, а в Африке и на Филиппинах за него это делал Брок. Но сержант упорно продолжал пытаться, пока руки в конец не окоченели и на помощь ему не пришел Энтони Фишер — смешливый паренек, единственный чернокожий в отряде, отличный боец, надежный товарищ.
—Твою мать, дай я сделаю, — говорит он, — Смотреть страшно на тебя. Руки уже синие.
Тонкие пальцы и, правда, посинели тогда, почти не гнулись. Если бы не Энтони, спать бы Себастиану на улице под снегом. Они сдружились во время той операции. Теперь сидят за одним столом в общей столовой, едят какую-то бурую жижу и шутят. У Тони шутки жестокие, но если не шутить над всем этим окружающим кошмаром, то можно сразу повеситься.Сам ведь смеялся громче всех, когда реветь хотелось, и шутил, когда волосы на себе рвать тянуло. Они оба такие. И Брок тоже такой. На нем это даже нагляднее видно было.
А потом новый друг тащит Себастиана в город. Они даже не знают названия населенного пункта. Война почти стерла его с лица земли. Жителей на улицах нет. Дома разрушены.
Они находят какой-то бар. Стену изрешетили пули, в крыше дыра от снаряда. А посреди зала нетронутое, но пыльное, стоит пианино. По чудесной случайности уцелело. Себастиан как завороженный подходит к нему. Пробегается пальцами по изуродованной клавиатуре. Стирает пыль. За годы войны он растерял навыки. Забыл ноты. Во всяком случае, так ему кажется.
В память молодого сержанта навсегда врезался момент, когда он играл, а по щекам катились слезы. Нелепая ситуация. Стоящий рядом Тони не знает, как себя вести. Просто стоит и смотрит, как истерика захлестывает снайпера. Мелодия сбивается, захлебывается. Обрывается резко. Глохнет эхом в разрушенном здании.
— Мы с тобой, как потерянные ноты, — шепчет Себастиан.
Он вздыхает, опускает клап. Эти ноты никогда не забудутся. Сколько бы лет не прошло, сколько бы боев не случилось, Себастиан не сможет забыть то, как долго сочинял эту мелодию. И чем в итоге обернулся его подарок на день рождения Брока. Где-то на другом конце света воюет его друг, капитан футбольной команды, ведущий инженер и самый любимый человек. Где-то очень далеко. Без него. Совсем один в свихнувшемся мире.
— Ты раньше играл это для кого-то очень важного, да? — спрашивает Энтони.
Себастиан вздрагивает. Он опять забыл, что не один. На краткий миг показалось, будто нет войны, будто ничего этого нет. На вопрос отвечать не хочется. Ему нечего сказать. Парень сам прерывает молчание, продолжая мысль: