Я знаю, кто убил Лору Палмер (СИ)

Они смотрели друг на друга, опустив руки и спрятав лица в тенях, таящихся по бокам от оконного проема. Яна хотела сказать, что на самом деле ни о чем таком не думала, и что боли не почувствовала. Что боль впиталась в щеку, как вода, и что у Лема не найдется столько жестокости, чтобы сделать с ней что-то, от чего она по-настоящему почувствует боль. Яна почти увлеклась мыслями о том, что она почувствует, если он потушит об нее сигарету, но Лем, как обычно все испортил. Одним словом испортил, как же у него это получалось?
— Прости.
Она покачала головой. Разве в этом дело.
Дождь пошел — вот что важно. Пошел дождь, Яр до сих пор не вернулся, а три недели назад над городом выл колыбельную зиме буран — река вскрылась, наполнила улицы холодом и ветром. Буран спел колыбельную зиме и затих, и деревья уже укутал зеленый туман молодой листвы. А теперь вот еще и дождь начался.
— Яна, я понимаю, что ты во всем винишь меня. Я бы сделал все точно так же, если бы пришлось выбирать снова, потому что знаю — ты свою смерть по кусочкам собираешь и ждешь не дождешься, когда целая сложится. Но тебе только кажется, что ты этого хочешь.
— Откуда ты знаешь, чего я хочу, — махнула рукой Яна и уселась на ковер.
С тех пор, как умерла Алиса, она старалась не появляться дома. Она по-прежнему не закрывала дверь, и почему-то была уверена, что квартиру не ограбят, что в ней не будут ночевать бомжи и наркопритон не самозародится. Но Яна мало в чем была уверена, и еще меньше ее уверенностей оправдывались.
И все равно она не могла себя заставить вернуться. Теперь она жила в прокате. Спала на кушетке в углу, ходила мыться в бассейн по соседству — она каждую неделю заносила деньги дежурным и не возражала, когда они об этом забывали. Вместе с ней переехала джезва, походная газовая плитка и черный мусорный мешок с ее вещами.
Если кому-то нужно — пусть приходят. Пусть ее друзья собираются у нее в квартире, устраивают личную жизнь, поют под гитару и варят картошку на ее плите. Ей все равно нечего дать этим людям.
Яна обещала себе, что теперь будет давать людям кассеты.
Фильмы — больше ничего.
… Алиса все-таки была сукой, неблагодарной, как все суки, что приходили к ней за утешением — все, кроме Яра. Тот не приходил греться, не смотрел тоскливыми глазами, не делал вид, что воем под гитару можно что-то исправить. Он был добрым, и его доброты хватило на то, чтобы уйти.
Остальные были не такими. Им нужно было место, чтобы жаться друг к другу, прикладывая к своим ранам чужие замолчанные потери. Яна им дала это место, Яна все им дала. И Алиса в благодарность осчастливила ее трупом в ванной.
Яна не любила вспоминать то утро и тот день. Почти сутки она не могла понять, вернулась ли она с берега реки. Ей мерещился прибой. Мерещился звон струн Роберта Смита и Саймона Гэллапа. Лица то и дело рябили помехами, в зеркале в первое мгновение отражалась Вета. Поэтому Яна была уверена, что никаких фотографий на экране не было и быть не могло. Лем отобрал у нее бубен, заставил выпить пару таблеток, и Яна просто легла спать, так и не дождавшись вызванную скорую. Алису, которая не двигалась, и, кажется, не моргала, они завернули в одеяло и усадили в кресло.
Через несколько часов ее разбудил визг Лены. Яна материлась, бросалась подушками в тех, кто пытался ее будить и доказывала Лему, что идущим вдоль реки не о чем беспокоиться. Но Лем не отставал. Он почти волоком притащил ее в ванну, залитую кровью, водой и оседающей розовой пеной. Любимой пеной Яны, лавандовой. Эта паскуда весь флакон вылила. Первые две минуты Яна отчаянно жалела пену.
Потом до нее дошло, и кроме пены ей стало очень жалко себя.
Скорая на этот раз приехала через полтора часа, милиция — через час пятьдесят. Все это время Яна сидела на кухне, несчастная и злая, заливала свое похмелье и разочарование в людях перекипевшим кофе, а еще радовалась, что у нее раздельный санузел. Лена все время плакала и жарила гренки — оказывается, вчера каждый принес по батону, и теперь у нее хватало хлеба, чтобы затолкать поджаренными ломтиками любое горе. Никто не ел. Она тоже не ела, только складывала на огромном расписном блюде погребальную пирамиду.
 
Володя сидел, привалившись спиной к балконной двери и курил уродливую бриаровую трубку. Он хмурился, иногда пытался многозначительно кряхтеть, но толка от этого было не больше, чем от истерических Лениных гренок. Но Яна все равно была рада, что они здесь. Только Инну она разбудила и выставила, не разрешив зайти в ванну.
Когда приехала милиция — невыспавшийся мужик с мешками под глазами и очень строгая девочка в отглаженной форме — Яна почти смирилась с тем, что происходящее реально. Что она вымочила подол в речной воде, принесла ее в реальный мир. И кого-то убила.
— Пили? — мужчина почесывал небритую щеку и равнодушно оглядывал разгром.
— Пили, — легко призналась Яна.
— А еще?
— Песни пели.
— Проверим. Ссорились?
— Нет.
— А почему в ванной труп?
— Это все паранойя и местное телевидение.
— Молодец, — похвалил ее милиционер. — В отделение собирайся.
Яна посмотрела на свои дрожащие руки, потом на него, и произнесла роковое «Опять?!».
… Через два дня к ней в прокат приехала Нора, бедная, замерзшая и очень несчастная. Она наконец объяснила Яне, что никакой воды она на подоле не принесла — это видеоинженер из местной телекомпании решил пошутить. Был уверен, что никто не смотрит местный канал в такое время, тем более никто не станет смотреть «Ворона» — его вообще поставили только чтобы эфир заткнуть, как повтор вечерней премьеры. Мальчика потом поймали в операторской, с маской Макса Хедрума из папье-маше. Нора с нескрываемым удовольствием рассказывала Яне, как режиссер монтажа орал сорок минут на одном вдохе и без повторений, как на следующий день приехала милиция и проверка, а у мальчика почему-то сломался нос.
Нора извинялась. Так, будто это она работала в той телекомпании, будто она поставила в эфир проклятый ролик. Она заваривала Яне чай, хватала ее за руки, а Яна все пыталась понять, зачем — это не она валялась мертвая в ванне. Это не Нора убила Алису, и не Яна ее убила. Тогда какое им до нее дело?
Нора только кусала губы и повторяла, что это ужасная ошибка. Яна была согласна — это была ошибка.
В конце января она открыла шкаф, пошвыряла в пакет белье, книги и косметику, сверху бросила жестяную банку с кофе и уехала в прокат.
А теперь вот пошел дождь. И Лем ее ударил, и на этот раз им уже ничто не поможет.
У Яны не было плана. Дождь согревал воду в замерзшей реке, умывал сонные улицы, стучался в окна. Дождь звучал предупреждением, и Яна знала, что он не может идти вечно не потому, что однажды появится солнце, а потому что скоро все сбудется.
Май пришел в город неожиданно, и неожиданно прошли две недели, в которые Яна убеждала себя, что весна ей мерещится. Не раздвигала шторы и пила, пила, заливала вином, коктейлями и ликерами оживший ужас наступившей весны.
Но, конечно, ничего залить не смогла.
Лем стоял, тяжело опираясь на подоконник двумя руками, и по его серому лицу плыли размытые дождем тени. Он стоял так бесконечно долго, потом обернулся и еще дольше разглядывал стеллажи, кресла, разобранную раскладушку, на которой ночевала Яна и заваленный книгами стол.
— Мы должны сказать правду, — сказал он.
— Я не могу. Ты же знаешь, я просто… не могу.
— Хватит, Яна. Эти твои игры с мостами через миры, бубнами и берегами реки — замечательные, но мы должны перестать быть мудаками. Пойдем и скажем правду.
— Не могу!
Он улыбнулся и выхватил из-под кресла монтировку.
— Ура, — равнодушно сказала Яна, вытягивая шею.
Но Лем не собирался ее добивать. Он встал посреди комнаты, взял монтировку двумя руками и низко опустил плечи. Потом медленно поднял голову и закинул монтировку на плечо.