На день погребения моего (ЛП)

  — Надеюсь, нет.
  — Это ложь.
  — Хм. Спроси у своего кавалера.
  — Наверное, я так и сделаю.
Лейк поставила тарелку на стол с такими грохотом, что горка горячих пирожков, каждый из которых блестел жиром от бекона, упала, неприятно удивив домкратчика, который с криком отдернул руку.
— Разве не горячо, Эрвин, — нахмурилась Лейк, - но дай я поцелую, станет легче.
— Ты оскорбляешь память отца, — скорчила недовольную мину Олеандра, — что ты делаешь.
   Восстановив горку на тарелке, Лейк дерзко оглянулась.
— Мои чувства к мистеру Киндреду, — пытаясь копировать интонацию школьной учительницы, — это не твое дело, и то, что я чувствовала к Веббу Траверсу — это совсем другое.
  — Это и не могут быть одинаковые чувства.
  — С тобой такое было? Ты вообще знаешь, о чем говоришь?
   Не слушают ли их с той стороны прилавка с пристальным вниманием?
 Когда Лейк вспоминала об этом, ей казалось, что все были в курсе с той минуты, когда новости достигли города, и только они с Мэйвой, две бедные гусыни, узнали обо всем последними.
Потом они пристально посмотрели друг на друга, не могли уснуть, в комнате, которую они делили, стоял запах свежеспиленного дерева и краски.
— Я не хочу, чтобы ты с ним виделась. Только попадись он мне, застрелю его к чертям.
— Мам, ты ведь знаешь этот город и людей вроде Олеандры Прудж, не обращай внимания на то, что они говорят, особенно, если это кого-то ранит.
— Я нигде не могу показаться, Лейк. Ты выставляешь нас всех дураками. Это нужно прекратить.
 —  Не могу.
—  Постарайся.
—  Он предложил мне выйти за него замуж, мам.
   Это была не совсем та новость, которую Мэйва рассчитывала услышать.
—  Ладно. Значит, ты сделала свой выбор.
— Потому что я не верю этим злопыхательским разговорам? Мам?
—Тебе лучше знать. Я была безумна так же, как ты сейчас, черт, даже еще безумнее, это заканчивается быстрее, чем ты успеешь высморкаться, однажды ты проснешься, и, о, бедная девочка...
— Ох. Так вот что случилось с тобой и папой.
Она пожалела прежде, чем эти слова сорвались с ее губ, но вагон катился с насыпи, и ни одна из них не могла его остановить.
Мэйва вытащила из-под кровати свой старый парусиновый чемодан и начала складывать в него вещи. Она делала это аккуратно, как любую повседневную работу. Ее вересковая трубка и кисет, младенческие ферротипы всех ее детей, запасная английская блузка, шаль, потрепанная Библия. Сборы заняли немного времени. Вся ее жизнь, всего лишь. Ладно. Она в последний раз подняла глаза, на ее лице было неизмеримое горе.
— Это всё равно, как если бы ты тоже участвовала в убийстве отца. Никакой, черт возьми, разницы.
  —Что ты сказала?
   Мэйва взяла чемодан и пошла к двери.
  —Что посеешь, то и пожнешь.
  — Куда ты собралась?
 — Не твое дело.
  —Поезд будет только завтра.
—  Я подожду его прибытия. Не хочу ни минуты оставаться в этой комнате с тобой. Буду спать на вокзале. Пусть все смотрят. Пусть смотрят на чертову глупую старуху.
И она ушла, а Лейк сидела там, ее ноги дрожали, но в голове не было ни одной мысли, она не пошла за ней, на следующий день она услышала свист и шум отходящего поезда, и после того, как он выехал из долины, она больше никогда не видела мать.
— Это...отвратительно, — покачал головой Слоут, — в смысле меня сейчас стошнит чертовым ланчем.
— Ничем не могу помочь. Думаешь, я хоть что-то могу с этим сделать? — Дойс рискнул бросить на своего соратника быстрый взгляд, прося хоть о каком-то понимании.
   Без шансов.
— Тупица. Это всё твоя история, которую ты себе рассказываешь —послушай, всем наплевать, женишься ты на ней или нет, но если ты так облажаешься и всё-таки сделаешь это, что произойдет, когда она узнает правду об этом деле? Если еще не знает. Как ты уснешь хотя бы на минуту, если она будет знать, что это ты прикончил ее отца?
 — Я с этим живу.
  — Это ненадолго. Ты хочешь ей вдуть - только не говори ей ничего.
Слоут не мог понять, что случилось с его партнером. Можно было подумать, что это его первое убийство. Возможно ли, учитывая, что жизни этих шахтеров дешевы, как бутылка виски, и легко исчезают в водосточной трубе дней, что Дойса преследовали мысли о том, что он совершил, и женитьба на Лейк казалась ему шансом помочь успокоиться духу, помоги ему Господь, и загладить вину перед ней?
 
Снег укрыл вершины гор, вскоре белобрюхие мохноногие стрижи встали на крыло, в городе начали больше стрелять и разбивать головы, в ноябре ввели войска, посреди зимы, в январе, ввели военное положение, штрейкбрехеры работали в относительном мире, бизнес на некоторое время сбавил обороты, но потом поднялся, и Олеандра Прудж дебютировала в качестве ночной бабочки, шахтеры, которые думали, что знают жизнь, отшатывались в недоумении, покачивая головой. Несмотря на ее наряд, чопорный на грани невидимости, всегда сердитое лицо и склонность читать своим клиентам лекции на тему личной гигиены, она быстро обзавелась клиентурой и вскоре начала работать в борделе, из ее личной угловой комнаты открывался обширный вид на долину.
Лейк и Дойс поженились с другой стороны гор в церкви прерий, колокольня которой была видна на многие мили, сначала она почти сливалась с цветом серого неба, в котором казалась не более, чем геометрическим эпизодом, но если подойти ближе, прямые линии начинали ломаться и вскоре расходились в разные стороны, как линии лица, которое слишком близко, церковь помнила нашествия большего количества зим, чем кто-либо из живших на этой территории мог бы сосчитать, была печальна от атмосферных воздействий, источала запах многих поколений мумифицированных грызунов, была построена из энгельмановой ели и восприимчива к звуку, как внутренности салонного пианино. Хотя редко музыка звучала в этом помещении, заблудившийся арфист или свистящий бродяга, входивший в прогнившие двери, добивался невероятных фиоритур, невозможных в привычной акустике.
 Церемонию провел швед, мигрировавший на запад из Дакоты, на нем была серая риза, тяжелая от пыли, лицо размыто, словно затенено под капюшоном, он не столько читал хорошо известные слова, сколько пел их, под аккомпанемент гармонического минора в этой подходящей звуковой коробке песня превратилась в темный псалом. На невесте было простое платье из бледно-голубой хлопчатобумажной ткани «альбатрос», тонкое, как покрывало монахини. Слоут был шафером. В торжественный момент он уронил кольцо. Пришлось встать на колени в тусклом свете и поискать, куда оно могло закатиться.
  —Ну, что там на полу? — спустя некоторое время крикнул Дойс.
  — К нему лучше не приближаться, — проворчал Слоут.
По завершении церемонии жена священника принесла стеклянную миску со свадебным пуншем и чашки, священник достал аккордеон и, словно не мог удержаться, сыграл им громогласный деревенский вальс из Остербрука, откуда приехали они с женой.
 —  Что здесь? — поинтересовался Слоут.
—  Спиртное, — с серьезным лицом ответил священник. — Двадцать градусов? Персиковый сок... некоторые скандинавские ингредиенты.
— Как это?
—Шведский афродизиак.
  — Вроде, эмм...?
  — Название? Да, я могу вам сказать, но на диалекте провинции Емтланд это звучит почти так же, как «вагина твоей матери», так что, если вы не произнесете это слово абсолютно правильно, вас могут не понять шведы, находящиеся на расстоянии слышимости. Хочу уберечь вас от неприятностей.
Она была невинной невестой. В момент покорения она поняла, что хочет лишь одного — стать ветром. Стать тонкой, как лезвие, невидимое лезвие неизвестной длины, войти в царство воздуха и навеки парить в движении над разбитой землей. Дитя бури.
Они проснулись посреди ночи. Она пошевелилась в его объятиях, ей не нужно было поворачиваться, она общалась с ним с помощью неожиданно разговорчивой дырки.
— Черт. Мы действительно поженились, неужели.