История казни

Стоявшие позади дома лошади ржали, пугаясь выстрелов, но все четверо рысаков и три лошади, тащивших повозки, чудом остались целы.
  
VI
 
По странной случайности, дом для приезжих, который каждый мысленно называл «каменной ловушкой», пожалуй, был единственным, который серьёзно не пострадал. Подъесаул Похитайло то и дело докладывал полковнику Корсакову, что вот-вот красная сволочь пойдёт в атаку и тогда его хлопцы всыпят им как следует, но красные и не думали наступать. Вместо этого они снова устроили артобстрел, снаряд за снарядом посылая то по одному дому, пока тот не рушился полностью, то по другому. И только не трогали каменную ловушку. Это смущало и настораживало полковника. Князь выжидал, не зная, что предпринять. Его всегда пугала неизвестность, пожалуй, как и всякого русского человека. Он должен знать, какому богу молиться, — и тогда он становится непобедим, как сам Создатель. Теперь он поговорил с сыном, пожалел, что так долго не желал уезжать за рубеж, всё тянул-тянул, пока не начался настоящий отлов его друзей, знакомых. Когда стало ясно, что не только князьям с известными фамилиями, но даже просто обыкновенным чиновникам, даже их лакеям, при красном терроре несдобровать, он отправился к Колчаку.
— Не тревожься, — успокаивал он жену, когда та стояла на коленях, прося у Бога защиты для детей.
— Знаешь, когда ты сделал мне предложение, что сказали родители? — проговорила княгиня с грустной улыбкой на исхудавшем лице и, подождав, когда дочь выйдет и они останутся одни, продолжала: — Не ходи за него, потому что он гол как сокол. Ведь и вправду, детям ты ничего не оставил и вот куда завёл нас, в проклятом каменном доме сидим.
— Не гневи Бога, Мария Фёдоровна, я духовной жизнью жил, и для детей почитаю главным духовное содержание. Бог — для страны, для народа, для России, а материальное, пузо — для таких, как эти живоглоты-большевики, которые, упаси, Господи, отдали половину России, собранной по частицам нашими предками, немцам! Ужасно! Ужасно! Мария, окстись! Страшна будет расплата перед Богом этих отступников, искусившихся дьявольскому соблазну!
— Не о том я, — Мария Фёдоровна привстала, подняв на мужа свои влажные, заблестевшие большие глаза. Она по-прежнему его любила, и для неё муж являл собою самое прекрасное существо на свете.
— Как не о том, Мария Фёдоровна, мы столько прожили, вырастили детей, а ты мне бросаешь в лицо такие обвинения. Бесы попутали тебя, как всех людей. Всегда русский человек принадлежал не себе, но миру, недаром богоизбранный народ! Народ! Вот кто настоящее слово ещё скажет! Я был потрясён, узнав, что есть люди, которые желают поражения своей стране! Помнишь ту газетку, что я тебе показывал? Как этот Ульянов желал нашему народу поражения от германцев? Помнишь? Если б тебе и мне дети желали смерти, что б ты сказала? Дети! Родные! Возможно ли? Какое чудовище тот человек! Россия — центр Вселенной, её пупок, солнечное сплетение, без неё мир — ничто! Погибнет! Погибнет Россия, погибнет и мир! Вот какая идея одолевает умы. А этот! Мерзавец! Собачий сын, который, как пёс, под кличкой пишет то Ленин, то Ульянов, словно вор! Вор он и есть! Желает совесть у народа украсть! Желает! Что он сделал для империи? Что? Русский народ — народ богоносец, и Бог его не забудет.
— Оно так, — сказала княгиня, — а вот только что твой «богоносец»-то наместника Бога на земле растерзал?
Князь застыл на мгновение, словно мысль, высказанная женой, потрясла, и он был поражён простоте этой ужасной истины.
— Как у тебя, княгинюшка моя, всё проще простого, — язвительно отвечал он. — А как не народ виноват, а? Не народ. Разве кличку берёт тот, у кого честные намерения? А как бы царь Николай II да стал Фридрихом III? Что скажешь? Скажи? Искушение то есть великое, от дьявола идущее, княгиня.
— Так пусть они пойдут молиться, а не дома грабят, священников убивают, храмы рушат, живоглотничают.
— Ох, искушение то, Мария Фёдоровна! — воскликнул князь, уловив, как совсем недалеко разорвался снаряд с такой дребезжащей силой, что с потолка посыпалась пыль. — Ну, скажи, вот дьявол рыщет по земле, так всегда было, вот он под именем то собачьего сына Ленина, то какого-то Троцкого, который, говорят, в ресторане крал серебряные ложки, то грабитель Сталин — что? Не искушение ли то? Искушение. Великое. Для народа-богоносца. Творят, а сами не ведают, что творят.
 
Эти разговоры повторялись не единожды, и всякий раз Мария Фёдоровна с большим вниманием выслушивала мужа, изредка возражая ему. Ей нравилось, с какой христианской проникновенностью он защищает народ, русскую идею, мысль, что русский человек является проводником Божественной идеи создания земного Царства Божия; как почтительно он относился и к венценосцу, теперь уже казнённому, и, ругая его за многие прегрешения и слабости, отдавал ему должное.
Мария Фёдоровна вернулась к иконам, а князь вышел в другую комнату, где полковник Корсаков разговаривал с подъесаулом. Взволнованное лицо последнего, налившееся кирпичным цветом, с широкими усами, низкими бакенбардами, с волевым мясистым подбородком, выдававшим волю и несгибаемую силу, — всё говорило: Похитайло собирается принять важное решение. Это означало одно — пробиться! Полковник же не видел пока в том смысла, возражая, что их перестреляют из пулемёта, пока они будут пробиваться. И тогда было принято единственно возможное решение: когда красные пойдут в наступление, посечь их пулемётами, обратить в бегство, и на их плечах выскочить из каменной ловушки. Подъесаул настаивал — разгромить красных ещё до прихода главных казачьих сил во главе с атаманом, к которому за помощью был послан казак. Но полковник Корсаков не видел возможности такими малыми силами прорваться сквозь бесчисленные отряды красных, к тому же отлично вооружённых. Подъесаул собирался осуществить прорыв, который под силу лишь полку. Как бы то ни было, но горилка Похитайло доставлена была в достаточном количестве, и перед атакой казачки выпили по чарке, закусили, как говорили, своими усами, потому что в доме, который подвергся наиболее интенсивному налёту артиллерии, не нашлось продуктов.
После обеда красные отряды наконец зашевелились, выставили впереди себя тех самых двух казачков-разведчиков, изувеченных мордобоем и пытками, развернули знамёна и, видать, подвыпившие, под гром оркестра и похабно ругаясь, двинулись на станицу.
— Эй, Похитайло, белая сволочь! Кишки намотаем на штык, выходи! — кричал зычный голос из первой цепи красных, выставивших частокол штыков перед собою. У первого каменного дома они постояли с полчаса, вопя про «белую сволочь, которая не даёт жить простым казакам», и, выставив перед собой пулемёт, а перед ним двух пленных, а затем и снова двинулись под музыку вперёд, браво и с лихостью необыкновенной.
У Похитайло от бешенства лицо покрылось пятнами, руки дрожали. Он готов был в одиночку ринуться навстречу красным, поносящими его самыми позорными словами: «Подгузник у него всегда мокрый, мочится прямо в штаны, а жрёт как боров ненасытный! Лижет руки империалистам, обманывает казаков, обворовывает, дерёт их как Сидорову козу». Когда красные миновали первый дом, не подавший никаких признаков жизни, они было совсем развеселились, предполагая лёгкую победу и предвкушая добраться до бань казаков, где обычно варилась горилка, неожиданно из-за каменного забора дома ударил пулемёт. Это раненый казак-пулемётчик Петрушко с невиданной точностью проредил цепи заметавшихся красных. Они кинулись бежать вдоль станицы, но тут заработал ещё один пулемёт, установленный на бричку, на которой сидели Михаил и Дарья, — князь разрешил детям участвовать в прорыве, вяло полагая, что дочь и сын сумеют прорваться к своим. Сам он уже потерял надежду выбраться из каменной ловушки. Когда оставшиеся в живых красные побежали обратно, из-за дома выскочили конные казаки, а за ними — четверо офицеров на рысаках. Они выстроились в маленькое каре и махом, выхватив по приказу полковника Корсакова шашки, пошли на отступающих. Впереди мчался на низкорослой лошадке Похитайло, суча ногами, гикая и страшно визжа, желая немедленно посчитаться с красными за все оскорбления, которые они ему нанесли. Припав к гривам лошадей, казаки, врубившись в цепи с налёту, опрокинули пулемётную повозку, смяли красноармейцев, бросившихся в панике беспорядочно бежать в разные стороны; но их настигал подъесаул, подсекающим ударом сносил с убегающего голову и мчался дальше. Полковник Корсаков, хотя и немало порубил макетов во время учебных занятий, тем не менее понял, что шашкой не владеет и, выхватив наган, прицельным огнём поражал врагов. Поручик Бестужев оглоушил одного, второго, третьего красноармейца; чувствуя, что при ударе шашка поворачивается плашмя, тоже выхватил свой браунинг; капитан Алексеев владел столь искусно шашкой, что на его счету появилось вскоре пять зарубленных. Миновав дома, казаки вместе с офицерами, снова выстроившись в каре, расстроенное слегка во время преследования красноармейцев, смежив ряды, вслед за страшно матерившимся подъесаулом Похитайло ринулись по дороге в горы. Но то, что увидел опытный полковник Корсаков, его ужаснуло. Дорога была запружена орудиями, повозками, красноармейцами. По ним ударил пулемёт. Казаки сыпанули на своих лошадках в стороны, рассеявшись обочь дороги. Корсаков понял, что попал в ловушку, чего больше всего боялся. Поворачивать было поздно, рысаки несли всадников прямо на убийственный огонь. Под капитаном Алексеевым убило лошадь, и тут же пали сражённые наповал полковник Корсаков и поручик Бестужев. К пулемёту прорвался лишь один Шадрин и, вертясь на рысаке, пытался достать пулемётчика шашкой, затем выхватил наган и сразил его, но тут же упал сам, убитый хоронящимся за повозкой красноармейцем.