История казни

Офицеры чувствовали себя неуютно. Пробиться сквозь ряды красных не было никакой возможности под пулемётным огнём. Уходить же задами огородов, как то предлагали казаки, тоже было невозможно, ибо они знали, что повозка с семьёй князя там не пройдёт. Часа в четыре ночи на окраине станицы раздались выстрелы, и сразу же прогремел орудийный залп. Пушек Похитайло всегда боялся. Он первый понял опасность и приказал срочно собраться всем казакам, зная, что сие означает: с рассветом начнётся штурм по всем правилам военного искусства.
  
V
 
Если днём у князя рождались добрые, весёлые и торжественные мысли, приносившие ему лично удовольствие, и он мыслил свободно, легко, непринуждённо, то ночью он никак не мог сосредоточиться.
Князь свои рассуждения строил, сверяя с исторической сущностью русского человека, его души, возросшей на земле, среди неизмеримых степей. По глубокому убеждению князя необходимо глядеть на мир глазами созидания, а не разрушения. Ибо существует опасность, что на какой-то фазе своего развития у человека возможен сбой программы, отход от первородной его сущности ко злу. Зло — как антитеза добра предполагаемого существования, а добро заранее не предполагает зло. В этом слабость и самое уязвимое место добра, его ахиллесова пята.
...Но сегодня мысли рождались какие-то однобокие, убогие. Князь свои записки припрятал в надёжную кожаную сумку, с душевной лихостью махнув на всё рукой. Он жаждал действовать. Сейчас же, немедленно. Если надо, сам возьмёт в руки винтовку и будет стрелять. Долгоруковы всегда думали о народе, меньше заботились о материальном, служа своему Отечеству, а значит, воле Господней. Они не поступались своими принципами, чего бы то им не стоило. Князь получил спартанское воспитание. Отец заставлял его спать на голых досках, не баловал, кормил мясом дикого кабана, одевал в холстину, заставляя изучать историю своего рода, как историю России. Христианский аскетизм отец довёл до предела, во всём ограничивал не только себя, но и всю семью. Все деньги он отдавал на благотворительность в юнкерские училища, сирым и малолетним. И в том находил утешение, лелея в своём сердце благочестивую мысль о помощи страждущим, больным, малым. Однажды он на все свои деньги купил московскому юнкерскому училищу нательное бельё, в другой раз — повелел подать из своих денег каждому нищему Москвы по три рубля серебром, что составило ни много ни мало, а годовой его доход.
Василий Михайлович ходил по дому, всем существом ощущая холод, неприкаянность душевную, и злая тихая тоска постепенно подтачивала мозг. Он не мог собраться с мыслями, судить здраво о том, что творится за стенами дома, на всей огромной земле; некоторые события не поддавались осмыслению. Например, он никак не мог понять, почему сжигали церкви. Церковь собирала души русские, наполняла их смыслом, понуждала к дальнейшему их развитию, выводила из заблуждения, так почему же рабочим их надо было рушить и жечь? В Европе проходили революции, но храмы Господни не трогали и не разоряли! Какая неистовая сила заставляла совершать русского человека разрушение собственной души? Страшная, неведомая доселе сила на просторах России застила глаза, обратила разум вспять, бросила на разрушение всю злобу дьявольскую. К слову сказать, князей, герцогов, графов преследовали и в других странах. Частью из-за невежества, но в основном из-за вековечного представления, зачастую и верного, что они в большей степени пользовались благами, нежели остальные. Но, так было и будет, бессовестный человек всегда живёт рядом с совестливым христианином. Так устроен мир: есть и добрый крестьянин, и жуликоватый, так и высший свет — совестливый, другой — вор и обманщик, тут всё понятно. Но храм! С разрушением храма пропадёт Россия, народ, его духовная сущность пребывать будет в запустении, в Божеском отлучении. А то есть великий грех. Если народ выйдет из-под Божеского благословения, тогда — конец русскому человеку. Без души человека охватывает тихая злоба и ненависть ко всему. Он не видит своего ближнего, как учит православие, видит в нём виновника своих несчастий. И всю энергию зла, которую уже ничто не удерживает, обрушивает на того, кто рядом. Наступает конец человеческой личности; хаос и разрушение возобладают, становясь естественной потребностью человека, превратившегося в зверя.
 
Василий Михайлович осторожно, боясь расплескать прихлынувшие мысли, прошёлся по дому, с нежностью и любовью думая, что сына он сумел воспитать не белоручкой, а труде и строгости. А это важнее богатства, и дай только Бог выбраться Михаилу из этой каменной западни! Дочь была ещё молода, но в лице, во взгляде виделся тот же огонь, тех первых костров столетней давности рода Долгоруких.
В угловой комнате полковник Корсаков, одетый в шипел с шашкой и кобурой, вдвинутой под правую руку, с солдатской сумкой через плечо и карабином в руке, в полном боевом снаряжении, рассказывал офицерам, как вести себя в бою в гористой местности. Завидя князя, козырнув, проговорил:
— Готовимся, ваше сиятельство, скоро выступать, мы уйдём по той дороге, что и пришли, обманув противника, а та сделаем крюк и скроемся в горах. Так решили. Подъесаул Похитайло послал на разведку казаков.
— Но уж утро, — заметил князь и устало присел на поставленный услужливо поручиком Бестужевым табурет.
— С рассветом и уйдём, пулемёт постреляет для острастки, попугает, а мы тем временем исчезнем. Как, вы готовы?
— Да. Только Мария Фёдоровна страдает боязнью.
— Не женское дело, — грустно проговорил полковник вздохнул. — Знаем, но как быть далее? Мы ничего не изменим. Да. Таково положение, князь.
— Знаю, знаю, я скажу, пусть собираются мои. — Он долго всматривался в лица офицеров, вытянув в задумчивости длинное своё лицо и прожевав что-то губами, молча отправился жене. Она и дочь стояли на коленях, молились. Чадила сумеречном свете лампада; бледные лица молящихся был полны для князя большого смысла. Он не мог прервать молитву и долго стоял, глядя на огонь, и ему представлялось как этот вот слабенький язычок пламени, еле различимы: должно быть, на расстоянии, ведёт верующего к великой цел очищения души. Княгиня шептала еле слышимые слова молитвы, ей вторила дочь. Она мельком бросила взгляд на отца и он вдруг неожиданно для себя увидел, как чёрная тень пронеслась по её лицу, вызвав в нём немой ужас дурного предчувствия. «Господи, — взмолился князь, — прости меня и мою душу грешную. Господи, помоги моим детям. Господи, мой путь был чист, я каждый раз обращался к Тебе за помощью и состраданием с молитвой, Господи». Стукнула дверь, и появился Михаил.
— Отец, полковник Кор... — начал было он, но отец приложил палец к губам, и Михаил замолчал, переминаясь с ноги на ногу, и быстро-быстро перекрестился. Он уж был одет подорожному, в студенческую шинель, перепоясанную офицерским ремнём, на котором висела кобура, сумка для патронов; его тонкое, исхудавшее за последние дни лицо приобрело мужественную худобу, во взгляде чувствовались сила и ум. Он был так похож на самого князя в молодости, что старик не сдержался и прослезился.
Когда женщины закончили молитву, князь им всё объяснил. Они спокойно и молча стали собираться, не торопясь, будто ничего не случилось.
Во дворе их ждали офицеры и казаки. Офицеры заметно нервничали, в отличие от казаков, которые балагурили как ни в чём не бывало. Дул сильный ветер, разгоняя тучи, приглушая звуки. С весёлым присвистом он гнал по единственной улице станицы лёгкий шелестящий тоскливый мрак, наводя уныние. Полковник Корсаков стоял у ворот в длинной шинели, держа рысака за поводья, глядя в сторону гор. Посланные на разведку казачки не вернулись. Подъесаул Похитайло недоумённо пожимал покатыми плечами, как бы давая понять, что невозможно случиться беде, и причина задержки его молодцев необъяснима. Проскакавший мимо галопом без ездока конь встревожил подъесаула, заставив его подойти к полковнику:
— Господин полковник, вы бачилы жеребца? То не жеребец, то тень.