Трактат о лущении фасоли

Я, можно сказать, несколько раз жил с настоящими титанами храпа. Наяву человек напоминает высохшую грушу, если что тяжелое — приходится вдвоем или даже самому. Винт заест — помогаешь откручивать, потому что он не справляется, а храпеть — мастер. Казалось, потолок приподнимается, а стены вот-вот рухнут: еще мгновение — и все это накроет нас, спящих. В других храпунах словно что-то закипало, и я тоже там кипел. Впрочем, храпели все по-разному. Завывали, пели, булькали, гудели, а порой взрывались, словно снаряд. Тогда просыпаешься в ужасе: неужели опять война?
Во всех квартирах, где я жил, соседи были старше меня. Иногда намного старше, истосковавшиеся по сну за время войны, переполненные войной, ничего удивительного. Иной раз кто-нибудь что-нибудь за рюмкой расскажет, так от одних рассказов потом спать не можешь, а они еще храпят. Я пробовал затыкать уши ватой, пластилином или накрывать голову подушкой, вместо того чтобы класть ее сверху. Это мало помогало, словно храп попадал в меня не через уши, а переливался непосредственно из чужого сна в мой. Словно ритм чужого сна менял и мой ритм. Вы не знаете, что у снов есть ритм? У каждого свой. Но все мы спим в определенном ритме, подобно тому как в определенном ритме живем. Невозможно отделить сон от жизни. О, было бы гораздо проще, если бы это было возможно: тут жизнь, там сон... тут жизнь, там сон.
Простите, а вы храпите? Не знаете? Вы никогда ни с кем не спали, чтобы кто-нибудь мог вам сказать? Простите, что я спрашиваю, но в этом ничего такого нет, обычная вещь. Откровеннее всего вам женщина скажет. Женщины спят иначе, и сны им снятся другие. Уж не говоря о том, что женщины слышат сквозь сон.
Однажды я жил в комнате с четырьмя пожилыми рабочими, у вдовы, меня подселили к ним пятым. Самому старшему было раза в три больше, чем мне, во всяком случае, так я тогда думал. Седой как лунь. Правда, и значительно моложе его с войны седыми возвращались. Иногда на собраниях я смотрел на людские головы и словно поле обваренной заморозками капусты видел. Вот скажите, почему чаще всего по волосам можно догадаться, что человек испытал? Гляжу я на вас и не вижу ни одного седого волоса. Интересно, как вы прожили жизнь? Вот посмотрите на меня. Зато теперь все лысеют. И тоже никто не знает почему. Довольно рано. Здесь, в домиках, вы себе даже не представляете, сколько лысых или лысеющих юношей. И ведь войны давно нет, а о той потихоньку забывают.
Эти четверо, у вдовы, были при волосах, но трое с проседью, а старший совсем седой. И все жутко храпели, а уж как начнут хором, все вместе, так даже вдова из своей комнаты стучала кулаком в стену. Особенно храпели, когда выпьют.
Однажды я дошел до такого состояния, что уже готов был их придушить. Встал, вьшел во двор. Сижу на пороге, курю. Лето, тепло, светает. Я решил посидеть здесь, пока не пора будет вставать на работу. Вслед за мной вышла вдова. Она тоже не могла уснуть, хотя стена между ее комнатой и нашей была толстой — не какая-нибудь перегородка, и оштукатурена с обеих сторон.
— Что, храпят? — спросила она. — Видишь, и меня разбудили. У меня ковер висит на той стене, что с вашей стороны. Во время войны бомбили, я спала. А храп не переношу. Ты храпишь?
— Не знаю, — сказал я. — Мне пока никто не говорил.
— Ах, да ты юнец еще, может, слегка, если что-нибудь приснится. Угости папиросой. Я не курю, но что-то охота взяла.
— Я папиросы в комнате оставил.
— Жаль. Такая ночь, что захотелось. — И она стала обмахивать себя воротом сорочки, потому что была в ночной сорочке и какой-то накидке.
— Может, мою докурите? — предложил я. — Осталось затяжки на три. Если не брезгуете.
— Чего это я буду брезговать? — возмутилась она. — Когда целуешься, небось не брезгуешь. — Она затянулась, закашлялась, и грудь едва не вывалилась из выреза сорочки. — Фу-у, мерзость какая. Как ты это куришь? Не жалко здоровье гробить? Ты еще не такой мужик. И работаешь слишком много. Я ведь вижу, когда ты на работу уходишь, когда возвращаешься. Да еще не высыпаешься как следует из-за их храпа. В твои годы нужно больше спать. Потом уже необязательно. Вот сегодня пойдешь на работу невыспавшийся. А ты ведь при электричестве. Ты уж поосторожнее, чтобы не ударило. Удобно с этим электричеством, ничего не могу сказать, но я всегда боюсь, когда включаю.
 
— Не стоит бояться, — сказал я.
— Наверное, да, — ответила вдова.
Я раздавил окурок и собирался встать, но тут хозяйка — она была выше — погладила меня по голове:
— Пойдем, у меня ляжешь. Чего тебе к ним идти? Я не храплю. Все равно скоро вставать на работу, но хоть часок-другой поспишь. Кровать у меня широкая. С мужьями мы умещались, когда не хотелось, так можно было даже не прикасаться друг к другу. Не сидеть же здесь до утра. Не волнуйся, не опоздаешь. Я тебя разбужу.
Она взяла меня за руку, помогла подняться. Может, все эти бессонные ночи так на меня навалились, что я не сопротивлялся. Пока курил, еще как-то держался, но теперь глаза сами собой закрывались. Может, будь у меня лишняя папироса, я бы еще покурил...
— О, вижу, у тебя глаза слипаются, — сказала вдова. — Не высыпаешься ты, совсем не высыпаешься. Хоть часок-другой поспишь, уже хорошо.
Она была намного старше меня, но сегодня я бы сказал, что еще совсем молодая. Ну, знаете, как это бывает. По мере того как человек стареет, все вокруг молодеет. Тем более в воспоминаниях. Порой ловишь себя на том, что кто-то когда-то казался тебе старым, а он был тогда гораздо младше, чем ты теперь. А может, она казалась мне тогда намного старше, потому что у нее уже было двое мужей. Одного выгнала вскоре после свадьбы, потому что пил, а другой пил и поэтому умер. Теперь раздумывает, не выйти ли за третьего. Тоже пьет, но вдовец, как она, двое малышей, так что, по крайней мере, дети будут. А то она бы переживала, если, не дай Бог, забеременеть от пьяницы. Нет, от пьяницы — ни за что, это она твердо решила. Не переживет, если дети будут несчастны. Навидалась. А так цель в жизни появится, ведь трудно жить с мыслью, что все на тебе заканчивается. А свой ли, чужой — что тут, что там, неизвестно, кто вырастет. От чужого потом, может, и больше тепла дождешься, в благодарность, что пригрела вместо матери. Кто знает, может, из него получится хороший муж... Пить стал, только когда остался один с двумя детьми. Не знал, что делать. Мужчину в таких случаях всегда к водке тянет. А напьется, так иной раз плачет, что напился. И просит: помоги мне, помоги. Так что и она, бывает, с ним вместе поплачет.
Он иначе пьет, чем те двое. Первый, когда напивался, спал, как чурбан. А пил почти каждый день, так что каждый день у нее в постели был чурбан, ну то есть каждую ночь. Другой, когда приходил пьяным, принимался ее колотить. А как поколотит — начинает домогаться. Нравилась она ему такой — в синяках, в слезах. А этот, третий... выходить за него, не выходить?
— Как ты думаешь? — размышляла она, когда мы уже лежали в постели. — А впрочем, спи. Я уже не засну. Не хочу, чтобы ты из-за меня на работу опоздал. Сама не знаю, вот и раздумываю по ночам. Четвертого потом искать может оказаться поздно, если и с третьим не выйдет. Чем женщина старше, тем хуже ей мужчины попадаются. И этого четвертого, может, придется уже в вытрезвитель сдавать. Или убью я его. А что ты думаешь, иногда это единственный выход. Нет, случаются и в возрасте порядочные, непьющие. Но ведь может после свадьбы спиться — мол, смерть уже к нему приближается, а заодно и ко мне. Вот и помирай потом с пьяницей. И страдай от этого его пьянства. А нового мужа будет уже поздно искать. Вот, видишь, как оно все, выходишь за одного, а жить приходится с другим. — Она вздохнула, и на меня повеяло теплым воздухом. — Ну, спи, спи. Тебе скоро на работу вставать.
Мне так хотелось спать, что я, кажется, заснул под ее болтовню. Но одновременно слушал: вдова словно ждала, что я скажу по поводу этих ее забот. А что я мог сказать — она пугала меня своей жаждой жизни. Этими своими мужьями, из которых двое были в прошлом, а воображение уже рисовало четвертого, если третий окажется пьяницей, и еще сколько-то до самой смерти, а может, и после нее. Я ведь не знал — откуда мне знать, что такое быть третьим мужем, и как женщине жить с таким третьим мужем — тоже не знал.