Память, Скорбь и Тёрн

— Я сегодня целый день оставлял ее в одиночестве, — объяснил он. — Волки очень чувствительны и тяжело переносят подобное обращение. — Кантака жутковато улыбалась и тяжело дышала. Хоть густая серая шерсть и увеличивала ее раза в два, она и на самом деле была огромна.
— Будь совершенно свободен, — засмеялся Бинабик. — Погладь ее по носу.
Саймон вполне осознавал чудовищную нереальность всего окружающего, но к такому испытанию он еще не был готов. Вместо этого он спросил:
— Извините, но вы сказали, что в вашем лагере есть еда, сир?
Тролль, смеясь, поднялся на ноги и взял свой посох.
— Не говаривай сир, говаривай Бинабик. А что касается еды, то да, действительно, я имею ее. Мы можем поесть все вместе — ты, я и Кантака. Отправимся. Из уважения к усталости твоей и голоду я тоже пойду пешком я не поеду верхом.
Они шли некоторое время. Кантака временами сопровождала их, но чаще бежала впереди в несколько прыжков исчезая в густых зарослях. Один раз она появилась на дороге, облизывая морду длинным розовым языком.
— Ну вот, — весело сказал Бинабик. — Один из нас уже утолял голод.
Наконец, когда Саймону уже показалось, что он не сможет сделать больше ни шага, когда он перестал понимать смысл того, что говорил Бинабик, выслушав всего лишь два-три слова, они вышли на маленькую просеку, над которой, словно естественная крыша, сплетались ветви деревьев. Около упавшего ствола были сложены почерневшие камни. Кантака, шедшая рядом с ними, бросилась вперед, и сделала круг, обнюхивая просеку.
— Бхоюйк мо кункук, как говорит мой народ, — Бинабик сделал приглашающий жест. — Если тебя медведи не съедят, живи здесь. — Он подвел Саймона к бревну.
Юноша, тяжело дыша, рухнул на него. Тролль участливо смотрел на него сверху вниз.
— О, — сказал Бинабик. — Я питаю надежду, что ты не будешь больше плакать, да?
— Нет, — Саймон слабо улыбнулся. Его кости стали тяжелыми, как кухонные утюги. — Я… не думаю. Я просто очень голоден и устал. Я обещаю не плакать.
— Тогда смотри, что я буду делать. Я развожу огонь. Потом я приготовляю ужин. — Бинабик быстро собрал кучу веток и сучьев и сложил ее в центр круга из камней. — Я очень сожалею, но это свежее, или сырое, дерево, — сказал он, — но к счастью, это с легкостью исправимая беда.
Сняв наконец с плеча кожаный мешок, тролль положил его на землю и начал решительно перерывать его содержимое. Саймону, пребывающему в рожденном слабостью полузабытье, его маленькая склоненная фигурка более чем когда-либо напоминала ребенка. Бинабик изучал свою сумку, сосредоточенно поджав губы и сузив глаза, совсем как ребенок, с крайней серьезностью рассматривающий любопытное насекомое.
— Ха! — сказал наконец тролль. — Вот я и нашел это. — Он вытащил из большого мешка крохотный сверточек — величиной с большой палец Саймона. Бинабик вынул из него щепотку серого порошка, похожего на обыкновенную пудру, и посыпал им сырое дерево, потом вынул из-за пазухи два куска камня и ударил их друг об друга. Искра, упавшая вниз, зашипела, и струйка желтого дыма поднялась в воздух. Дерево медленно занималось, и вскоре это уже был веселый, потрескивающий огонь. Нахлынувшее тепло убаюкивало Саймона, смягчало боль в пустом желудке, голова его клонилась, клонилась… Внезапно волна страха захлестнула его — заснуть, совершенно беззащитному, в лагере незнакомца? Он должен… ему надо…
— Сиди и грейся, друг Саймон. — Бинабик встал и отряхнул руки. — Я вернусь очень скоро.
Неотступное беспокойство стучало в виски: куда пошел тролль? Собрать сообщников? Друзей-разбойников? Но Саймон все равно не мог сделать необходимого усилия, чтобы посмотреть на уходящего тролля. Он мог только безучастно глядеть на бушующее пламя, походившее на нежный мерцающий цветок… огненная ромашка, трепещущая на теплом летнем ветру…
Он проснулся оттого, что на сердце у него стало легко, и обнаружил, что тяжелая голова волка лежит у него на коленях. Бинабик, склонившись к нему, хлопотал над чем-то. Саймон чувствовал, что вообще-то это не очень правильно, держать на коленях волков, но не мог заставить себя сосредоточиться, да это и не казалось особенно важным.
 
Когда он открыл глаза в следующий раз, Бинабик сгонял Кантаку с его колен, чтобы дать ему чашку какой-то теплой жидкости.
— Это уже не очень горячее, так что ты можешь пить это, — сказал тролль, поднося чашку к самым губам Саймона.
Это был восхитительный бульон, пахнущий мускусом и терпкий, как запах осенних листьев. Он выпил всю чашку; казалось, бульон вливается прямо в его жилы, как будто расплавленная кровь леса вливалась в его собственную кровь и наполняла его тайной силой деревьев.
Бинабик налил ему вторую чашку, он опорожнил и ее. Плотная, свинцовая хватка тревоги, сковавшая его мускулы, отступила, расплавившись в волне тепла и благодарности. Это новое чувство принесло с собой сонную тяжесть и обволакивающую дремоту. Засыпая, он слышал, как спокойно и уверенно бьется его усталое сердце.
Саймон помнил, что когда он пришел в лагерь Бинабика, до заката оставался по меньшей мере час, но когда он пришел в себя, на маленькой просеке царило свежее, яркое и светлое утро. Он моргнул и почувствовал, что остатки сна покидают его. Птица?
Ясноглазая птица в солнечном золотом ошейнике… Сильная древняя птица с мудростью всех необъятных горных просторов в глазах… В ее железных когтях билась сверкающая рыба с радужной чешуей…
Саймон вздрогнул и поплотнее завернулся в плащ. Над ним склонялись вековые деревья, их нежные весенние листья играли на солнце изумрудной филигранью.
Вдруг в эту идиллию ворвался стонущий звук. Саймон перевернулся на бок, чтобы посмотреть.
Бинабик сидел у огня, скрестив ноги, медленно покачиваясь из стороны в сторону. Перед ним на плоском камне были разложены странные белые предметы — кости. Тролль издавал удивительные звуки — то ли стоны, то ли пение. Саймон наблюдал за ним некоторое время, но так и не догадался, что же делает маленький человек. Какой странный мир!
— Доброе утро! — сказал он наконец. Бинабик вскочил с виноватым видом.
— А, так это проснулся друг Саймон! — тролль улыбнулся через плечо и быстро смахнул кости в открытый кожаный мешок. Потом он встал и поспешил к Саймону. — Как ты чувствуешь себя теперь? — спросил он, нагибаясь, чтобы положить на лоб гоноши маленькую жесткую руку. — Ты очевидно нуждался в длительном отдыхе?
— Да. — Саймон придвинулся к маленькому костру. — Что это за… запах?
— Пара лесных голубей приняла решение позавтракать с нами сегодняшним утром, — улыбнулся Бинабик, указывая на два свертка из листьев, лежащие в углях у края костра. — С ними в компании ягоды и грибы, недавно мною собранные. Я скоро хотел будить тебя, чтобы получить твою помощь, для того чтобы съесть все это. Я думаю, что вкус будет отменный. О, пожалуйста, одну минуту. — Бинабик снова раскрыл свой мешок и достал оттуда два длинных свертка. — Вот, — он протянул их Саймону. — Это твоя стрела и еще что-нибудь (это были бумаги Моргенса). Ты поместил их к себе в пояс, и я опасался, что они потеряют свои качества, пока ты спишь.
На мгновение Саймону стало жарко от гнева. Мысль о том, что кто-то трогал рукопись Моргенса, пока он спал, казалась почти невыносимой. Он выхватил драгоценный сверток из рук тролля и возвратил его на место, за пояс. Веселый вид маленького человека сменился обиженным. Саймону стало стыдно — хотя осторожность никогда не повредит, — и он взял стрелу, аккуратно завернутую в тонкую ткань.
— Спасибо, — с трудом проговорил он. Лицо Бинабика оставалось лицом человека, доброту которого не оценили. Чувствуя себя виноватым и сконфуженным, Саймон развернул стрелу. Хотя у него и не было еще случая рассмотреть ее хорошенько, сейчас он сделал это только для того, чтобы хоть чем-то занять руки.
 
Стрела не была выкрашена в белый цвет, как полагал Саймон, скорее она была вырезана из дерева с абсолютно белой древесиной. Оперение тоже было снежно-белым. Только наконечник, выточенный из голубого камня, выделялся на белом фоне. Саймон взвесил ее на ладони, оценивая удивительную легкость в сравнении с неожиданной твердостью и гибкостью стрелы, и воспоминания о предыдущем дне нахлынули на него. Он знал, что никогда уже не сможет забыть порывистых движений и кошачьих глаз ситхи. Все, что рассказывал доктор Моргенс, оказалось правдой.