И солнце взойдет (СИ)

И снова эти дурацкие паузы, во время которых нервно сбивалось сердце и холодели державшие телефон пальцы. Наконец, Роше откашлялся и негромко произнес:
— Я подумывал навестить тебя на Рождество. Мы давно не виделись…
— Не стоит, — пожалуй, излишне торопливо отозвалась Рене, а потом постаралась сгладить очевидную грубость. — Я буду сутками на дежурствах, а в остальное время мало отличаться от вялого овоща. Ты ведь сам понимаешь…
— Понимаю, — тихо откликнулся Максимильен, а она зажмурилась.
Рене тоже скучала. Отчаянно и сильно. Потому что ни один, даже самый длинный телефонный разговор не мог насытить тоскующую без привязанности душу. Может быть, именно поэтому та вцепилась в первое же подвернувшееся существо? Очевидно, вопрос был риторическим. Так что беседа закончилась как-то сама собой, и после неловкого прощания Рене мгновенно отвернулась от мутного рассвета за окном. Ее гнало прочь нетерпение, что сжималось где-то в грудине. От волнения сердце билось чаще обычного, лихорадочно переплетались на коленях тонкие пальцы, пока вагон метро несся вглубь города, а губы то и дело дрожали от напряжения. Увы, но радости от самого светлого чувства не было и в помине. Только целый горный хребет наступавших проблем.
Самым сложным в первый день после катастрофы оказалось не войти в операционную, будто ничего не случилось, а посмотреть в глаза доктора Фюрста. Как назло, или то были очередные воспитательные меры Энтони, но они стояли за тем самым столом, что и вчера. Все казалось столь похожим — писк мониторов, тихие разговоры, гудение аппаратуры. Даже лампы по-прежнему светили не так, как было нужно. Только вот сегодня здесь было чисто. Ничто не напоминало о лужах крови или размазанных по стенам следов от рук самой Рене. Даже музыка вроде была той, но и другой одновременно.
«Links, rechts, gradeaus — Du bist im Labyrinth» — запутывали дерзкие «Oomph!», а не Rammstein. «Klopf-klopf, lass mich rein, Lass mich dein Geheimnis sein» [58], — до дрожи пугающе нашептывал Деро, пока Энтони привычно едва не плевал в рану лечебным хирургическим ядом. И все казалось настолько по-старому, но при том совсем не похоже, что Рене лишь во время третьей операции догадалась — почему. А ведь ответ был так прост! Ей давали возможность прийти в себя. Среди знакомых вещей Энтони создавал новые воспоминания, которые, точно лестница, помогали выбраться из ямы. Что же, это действительно следовало заработать, заоперировать и зашить. А дальше? Дальше поможет лишь время.
Однако, даже сосредоточившись на работе, Рене постоянно чувствовала взгляды доктора Фюрста, которые тот бросал, пока сидел в операционной по другую сторону ширмы. От этого она постоянно нервничала, чем заслужила два гневных окрика от недовольного Тони. Все началось еще с помывочной, где Алан внимательно следил за каждым действием старшего резидента и словно чего-то ждал — извинений, а может быть, объяснений. Ну а Рене было отчаянно стыдно. Она чувствовала, как горят под шапочкой уши, как жарко под маской от алых щек, как плавит кожу бесконечно зудевший шрам. Однако поднять голову и сказать хотя бы «привет» — так и не вышло. Поэтому, прошмыгнув едва ли не последней в операционную, Рене торопливо надела халат и перчатки, а затем встала перед шагнувшим навстречу Энтони. Наставник удостоил ее лишь поверхностным взглядом, но по телу вдруг пробежали мурашки. Головы коснулась невидимая ладонь, и стало чуть легче. Рене словно благословляли, однако затем послышался голос Фюрста, и от собственной трусости вновь сделалось мерзко. Так что из бокса она выбежала едва ли не первой и спряталась в кабинете доктора Ланга. Сама. Рене просто пришла и осталась, а Энтони не возражал.
В целом, таким странным способом всю неделю ей удавалось избегать встреч и обязательно последовавших бы затем разговоров. Пожалуй, она стала абсолютной чемпионкой по пряткам на просторах огромной больницы. Энтони не вмешивался, наверняка справедливо рассудив, что нянчиться со взрослой девчонкой не входило в список обязанностей для наставника, а она не сочла нужным его в этом разубеждать. Рене действительно знала, что решит все сама. Позже. Когда будет готова. А пока нашелся миллион других важных забот, не считая еженощных кошмаров, после которых брать в руки скальпель становилось все тяжелее. В общем, процесс осознания новой жизни шел полным ходом.
 
Так, например, первое, что поняла Рене, — быть влюбленной в Энтони Ланга то еще испытание. В этом человеке нельзя было любоваться ни красивыми глазами, ни хорошими манерами, ни добротой, ни отзывчивостью. Бога ради, даже свою гениальность он умел преподнести с таким пренебрежением к окружающим, что порой становилось стыдно перед совершенно незнакомыми людьми. Однако и перестать восхищаться этим человеком Рене не могла. Было в нем что-то такое, отчего в груди тянуло так нежно всякий раз, стоило увидеть его за работой или перед студентами, или в окружении документов, которых всегда почему-то скапливалось слишком много для стандартного двенадцатичасового дня. И казалось бы, стоило оставить Ланга в покое, ведь всем понятно — надеяться глупо, но ее неумолимо влекло всегда быть где-то поблизости, хотя это едва не граничило с откровенной навязчивостью. Однако Тони, похоже, не возражал. По крайней мере, в своем кабинете он теперь проводил куда больше времени, чем когда бы то ни было прежде. Возможно, в том оказались виноваты надвигавшиеся слушания, а может, ему просто нравилось быть в чьей-то компании. Рене точно не знала, но с энтузиазмом, который бьет через край у каждой хоть раз по уши влюбленной девушки, попыталась окружить предмет своего внимания осторожной заботой.
Она неизменно варила проклятый кофе, сортировала кипы бумаг и несколько раз попыталась подсунуть нормальный обед, который, правда, остался умышленно незамеченным. Скучающий Энтони просто ставил на него упаковку китайской лапши или рассыпал крошки с булки, а потом и вовсе о нем забывал. Рене не обижалась, но… Ладно. Было, конечно, немного досадно. Господи, она вела себя словно дурная девчонка! Но Энтони делал вид, что ничего не случилось. А может, и правда не замечал. Только в один из дней на рабочем столе появился рецепт на снотворные. Бросив настороженный взгляд на хмурого Ланга, который стягивал мокрую от дождя куртку, Рене отвернулась и на секунду прикрыла больные глаза. Похоже, ее кошмары довели даже Энтони. Но, скорее всего, ему просто требовался функционирующий ассистент, а не падавшее от нервной усталости тело.
На самом деле, Рене до истерики боялась, что он все поймет. Прочитает в глазах, почувствует интуицией или же после очередного акта полоумной доброты, как чуть позже со смехом их окрестит ехидная Роузи, наконец-то задаст дурацкий в своей прямоте вопрос — какого, собственно, черта?! Но Рене сама не смогла бы ответить. И все же упорно старалась сделать жизнь Энтони если не проще, то хотя бы капельку легче. На один вздох или день без мигрени, на одну операцию, где Рене отчаянно старалась прятать дрожавшие руки, на чашечку вкусного кофе, не самый ужасный сэндвич… На лишний час сна, переделанное втайне от Энтони расписание процедур и обходов, на еще тысячу мелочей, которые он, конечно же, не заметит. И все шло по плану ровно до тех пор, пока в дело не вмешалась упрямая Морен. Подруга стремительно ворвалась в кафетерий, где коротала обед уставшая Рене, и бесцеремонно уселась напротив.
— Ал обеспокоен, — без предисловий, не удосужившись приветствием, заметила Роузи.
 
Медсестра вновь испытывала на прочность свой организм невероятным сочетанием соусов, так что Рене даже поморщилась от ударившего в нос запаха сладкого чили. Глаза заслезились. Честное слово, Лангу и Морен стоило устроить личное первенство по поеданию самой отвратительной пищи! И Рене трижды подумала бы, прежде чем сделать ставку. Тем временем Роузи пальцами подхватила горячую картофелинку.
— Ему показалось, что случай задел тебя больше, чем посчитал Ланг. Кожаный вурдалак, конечно, прогудел что-то о разговоре между вами, но что он понимает? Единственное доступное сочувствие из его рук — это доза смертельной инъекции… Скажу честно, выглядишь откровенно хреново.