И солнце взойдет (СИ)

Выйдя из ярко горевшей огнями больницы, Рене чуть прищурилась от искрившегося в темноте асфальта и вздрогнула, когда за спиной послышался голос.
— Если хочешь, можешь взять завтра отгул.
Рене оглянулась и увидела прислонившегося к мотоциклу доктора Ланга. Странно, ей казалось, он ушел почти час назад, но, видимо, коварные дела требовали тщательной проработки коварных планов, чтобы не потерять и грамма своей коварности. Отвернувшись, она пожала плечами.
— У нас внезапно закончились пациенты? А как же семь плановых операций? — Рене достала перчатки и поморщилась от налетевшего промозглого ветра. С горы Мон-Руаль тянуло зябким холодом, а еще, похоже, у подножия уже собирался туман.
— Сегодня нанял троих… Поэтому пришлось срочно переделывать расписание.
Ах, вот и причина для столь долгой задержки.
— Тогда не буду добавлять лишних хлопот. Мои смены останутся без изменений.
Рене замолчала, не зная, стоит ли попрощаться или можно уйти просто так. Их разговор, кажется, не подразумевал продолжения. Ах, о чем она. Его вообще не должно было случиться.
— Как твои руки?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что она на мгновение растерялась. Однако попытка непонятной заботы или лживого интереса вызвали лишь раздражение, которое подстегнула усталость. Хотелось вытянуть гудящие после дежурства ноги, закрыть воспаленные от яркого света бестеневых ламп глаза и наконец хоть немного вздремнуть, чтобы потом еще два часа перевязывать и зашивать головы беспризорников. Смешно, но даже эти бродяги, воры и хулиганы были честнее, чем весь из себя образованный, такой талантливый Энтони Ланг. Тряхнув головой, Рене на секунду прикрыла глаза. Усталость. В ней говорит усталость.
— Рене? — Видимо, молчание вышло слишком долгим. Натянув перчатки, она неопределенно хмыкнула.
— Мои руки по-прежнему мои.
Энтони на секунду замялся, и она прекрасно знала, в чем дело. А потому совсем не удивилась, услышав тихую просьбу.
— Рене… ты не могла бы…
Понять, о чем просит Энтони, было несложно. Мало того, тяжелый и шипастый обруч, который прямо сейчас сдавливал его голову, ощущался так явно, что Рене поморщилась. И оставалось только гадать, сколько собственной гордости проглотил Ланг, прежде чем выдавил из себя эти несколько слов. А потому первым порывом было дернуться в сторону напряженно замершего у мотоцикла мужчины, но мгновение прошло, и реальность ткнула в нос очередную правду.
— Ах, так вот к чему был интерес, — неестественно улыбнулась Рене и сжала кулак.
— Нет!
— Не могла бы, — отрезала она. — У вас есть доктор Дюссо и горячо любимые таблетки.
Повисло молчание, во время которого Энтони внимательно рассматривал висевший на одном из рычагов шлем, а Рене изучала проезжавшие мимо машины.
— Мне казалось, мы перешли на имена, — негромко заметил Ланг.
— Мне тоже много чего казалось, — фыркнула Рене. — Но воображение такая опасная штука.
— Так и будешь передразниваться?
— Нет. — Она застегнула куртку. — Я ухожу.
— Могу тебя подвезти.
Господи! Ну что ему еще надо? Рене непонимающе посмотрела на ждущего ответа Энтони и упрямо поджала губы. Ну уж нет. Два раза на один и тот же крючок она не попадется.
— Спасибо, но с этим прекрасно справится обычный автобус. До свидания, доктор Ланг.
— Уже поздно.
— Восемь вечера, детское время.
— Рене, прекрати! — Кажется, он уже злился.
— Я ничего не начинала, чтобы было что прекращать, — жестко откликнулась она и зашагала прочь, а вслед прилетел полустон-полувздох.
— Ты невыносима…
— Какое счастье, что вам больше не приходится это терпеть. Верно? — едко отозвалась она.
— Хватит! — прорычал Энтони, догоняя и хватая под локоть. — Хватит, черт тебя возьми!
— Нет, это вы остановитесь в своем эгоизме и непонятных манипуляциях.
Рене выдернула руку и повернулась к возвышавшемуся над ней Лангу. Она чувствовала, как разрывает его голову от предательской мигрени. Знала, что ему сейчас нельзя не только за руль, но и вообще шевелиться. Однако ткнула в затянутую черной кожаной тканью грудь, решив наконец-то договорить все до конца.
 
— Ради бога… — процедила она, — сделайте уже вид, что меня вовсе не существует. Прекратите преследовать, устраивать диверсии и нагло мною пользоваться. Я искренне уважаю вас как специалиста, но на этом стоит закончить, пока мы не перешли на выяснение чего-то более личного. Потому что хоть я и мешаюсь у вас под ногами, нам надо как-то дожить до мая. Так давайте постараемся сделать это с наименьшими потерями.
— Ты не мешаешься… — начал было Энтони, но затем надсадно расхохотался. А у Рене чуть не лопнула не своя голова. — Господи! Я всего лишь предложил подвезти тебя домой, а мы развили какую-то драму, которая не заслуживает…
Ланг осекся, стоило ей поднять на него насмешливый взгляд. И бог знает, что именно было в глазах Энтони, — темное и такое тревожное — но Рене лишь холодно улыбнулась.
— А кто сказал, что я еду домой? — тихо спросила она. — К счастью, мой мир не вертится исключительно вокруг больницы или, господи упаси, лично вас. Хорошего вечера, доктор Ланг.
С этими словами Рене развернулась и направилась к остановке, прекрасно зная, что ни сейчас, ни часом позже, ни вечером или даже ночью Энтони не вернется домой. Он останется в своем кабинете, будет корчиться на крошечном диване и сходить с ума от мигрени, но даже не снизойдет до простых извинений. Ведь Ланг почему-то считал, что для него гораздо важнее дурная на мысли голова, чем душевный покой, и не хотел даже попытаться понять, как это связано.
— Идиот! — прошептала Рене, а затем вдруг по-детски шмыгнула носом. И идиотка. Господи, два дурака…
Центр Реабилитации для бывших заключенных представлял собой двухэтажное здание. Его кирпичная коробка находилась у самой реки, отчего ветра то и дело приносили в окно маленького кабинета вместе с ароматами сырости легкий оттенок гниющих болот. Здесь можно было найти временный ночлег, сменную одежду, что-то перекусить или получить помощь не только в виде бесплатной таблетки средненького обезболивающего. В будни посетителей обычно было немного, но сегодня здесь царила какофония звуков.
Стоило Рене войти, как на неё обрушились чьи-то крики и ругань, а следом раздался звон разбитого стекла. Бросившись вперед, она успела заметить крадущегося вдоль стены Чуб-Чоба, в руках которого виднелся здоровый кирпич.
— Хэй! — шепотом одернула его Рене и сердито нахмурила брови, взглянув на оружие предков. — Это еще что за новости?
— Клопа давят, — проскрипел невозмутимый гурон, а затем скосил свой темный глаз в сторону особо плотного скопления людей.
— Это не значит, что надо вести себя так же, — наставительно откликнулась Рене, но лишь фыркнула, когда заметила искреннее недоумение на лице большого индейца. Действительно, кому она говорит? Ребята выживали исключительно по законам каменных джунглей. Получил в голову камень? Отлично! Отправим в ответ два. Обидели своего? Держись, Монреаль, будет жарко! И все же Рене осторожно забрала из лапищи Чуб-Чоба кирпич и спросила: — Что произошло?
— Точно не знаю. — Он поскреб пальцами свое безволосое лицо. — Вроде Клоп опять обчистил лавку на углу. И приехали копы… А он сиганул сюда. Вот.
Чем-чем, а красноречием Чуб-Чоб не отличался. По сравнению со своими собратьями, которые могли, равно как многозначительно молчать, так и вести пространные беседы о смысле падающего за окном листка, он был краток и весьма прямолинеен. Так что Рене получила быструю и исчерпывающую историю. А потому, когда ворвалась в свой оккупированный кабинет, была готова ко всему.
 
Маленький светловолосый Клоп был сыном улицы. Для зажиточной и добропорядочной Канады, точно волдырь в самом неудобном месте, который портил не только внешний вид, но и мешал жить. Парнишка играл в переходах метро, летом — на площади Пляс-Руаль, подворовывал на городском рынке и, в общем-то, был безобиден. Он мог с ходу подобрать любую мелодию и обожал цукаты, которыми его то и дело подкармливала Рене. Клоп зачастую влипал в самые нелепые истории, а больше всего на свете ценил свой инструмент. Он утверждал, что гитара досталась ему от отца. Рене же знала — он ее… спер. Украл у такого же бродяги и теперь вкладывал в свою «прелесть» каждый заработанный цент. Покупал новые струны, ремонтировал деку, ставил колки и… На этом месте Рене обычно сдавалась, а потом расстроенно качала головой, пока искала штаны или теплую полудетскую куртку среди вещей, принесенных неравнодушными жителями Монреаля. Клоп был худ, анемичен и невероятно талантлив.