И солнце взойдет (СИ)

— Поверь, ты никогда не дашь позабыть, куда меня занесло, — со смешком проговорил Ланг, а потом громко добавил. — Эй, кто-нибудь! Включите, пожалуйста, музыку. От фальши доктора Фюрста у пациента падает давление.
Намек был понят мгновенно, и в распростертого на столе мужчину полились новые пакеты плазмы да вазопрессоры, ну а из колонок громыхнуло знаменательное:
«Ich will…»
Первый надрез нашел свое место от мечевидного отростка до пупка, откуда немедленно хлынула кровь.
«Ich will…»
Ее было столько — уже темной, свернувшейся и ярко-алой, — что Рене едва успевала осушать среди ошметков кишечника доступное для обзора пространство.
«Ich will…»
Похоже, собрать этого человека заново будет действительно чудом.
«Ich will, dass ihr mir vertraut
Ich will, dass ihr mir glaubt
Ich will eure Blicke spüren
Ich will jeden Herzschlag kontrollieren» [23]
То, что доктор Ланг откровенно наслаждался критической ситуацией, стало ясно уже на двадцатой минуте операции. Его выверенные жесты были картинно красивы, шутки изящны, а ловкость, с которой он сшивал ткани просто блестящей. Плескавшееся же через край эго купалось во всеобщем напряжении и тревожности. Похоже, Ланг оживал в такой обстановке, черпал в ней силы и находил смысл влачить существование дальше, пробираясь меж унылых операций до очередного экстремального случая. Но самое безумное для Рене было в другом. Она никак не могла прекратить сравнивать. Всерьез восхищалась происходившим на глазах спектаклем, видела движения незнакомых рук, а в голове невольно крутились другие воспоминания. Ибо разница между Чарльзом Хэмилтоном и Энтони Лангом одновременно казалась ошеломительной и напрочь отсутствующей. Что первому далось годами практики и тысячами операций, второй, похоже, умел по умолчанию. Ланг будто родился с подобным талантом или идеальным чутьем, потому что для своего мастерства однозначно был непозволительно молод. Почти кощунственно. Но при этом манера и жесты двух наставников оказались настолько похожи, что за два следующих часа Рене почти уверовала в переселение душ. И это осознание чужой одаренности заражало опасным энтузиазмом, тем самым адреналином всемогущества. А потому именно из-за этого Рене наверняка сделала то, за что ее следовало бы выгнать с программы резидентуры прямо в ту же секунду.
Она не поняла, как это случилось. Все шло хорошо, даже дрожавшие от напряжения прижатые пальцы почти не мешали — Рене лишь сильнее обычного стискивала инструмент. Негромко звучали команды, размеренно впрыскивались в легкие газы, а потом вдруг раздался отвратительный писк кардиографа. Наверное, ни один врач никогда не привыкнет к той внезапности, с которой порой наступает критическая ситуация. Вот и Рене, вздрогнув от неожиданности, посмотрела в операционное поле и внезапно поняла, что кровь повсюду: сочится из только что закрытых сосудов, выплескивается прямо из тканей. Там, где ещё секунду назад было сухо, теперь наступил полный хаос.
— Я сам, — раздался резкий голос доктора Ланга, и Рене подняла руки, открывая доступ.
То, что это разрыв аневризмы она поняла сразу, как и то, что времени у них почти нет. Зная, сколько крови уже потерял пациент, счет шел хорошо, если на пару десятков мгновений. Однако секундная стрелка в больших настенных часах уже описала полкруга, а проклятая аорта под искромсанным кишечником все не находилась. И Рене понятия не имела, почему ее собственное сердце не зашлось в паническом ритме, когда на мгновение она поймала взгляд доктора Ланга. Пустой, полностью отсутствующий в этой реальности, словно он сейчас смотрел не глазами, а ощущениями, что проникали сквозь нитрил его перчаток. А потом случилось и вовсе невероятное, когда Рене будто прозрела сама. Она видела в своей голове, как длинные мужские пальцы медленно заскользили по темным от крови тканям в поиске той самой дыры, что утягивала на дно их пациента. Не касаясь, чувствовала ладонями тепло лежавшего на столе тела, пока руки доктора Ланга медленно продвигались верх и чуть вправо. А в следующий миг Рене едва не вскрикнула от удивления. Она ее видела! Точно видела, пускай и не своими глазами! Там! Чуть левее срединной линии, мимо которой скользнул указательный палец! Ланг ошибся лишь на миллиметр, но Рене знала точно — аорта там. Лежала, смещенная падением и множественными манипуляциями, которые уже перенес пациент.
 
Чарльз Хэмилтон всегда называл это инстинктом и, наверное, был как всегда прав, потому что назвать свой порыв как-то иначе Рене вряд ли смогла бы даже через десяток лет. А потому не задумываясь и без предупреждения она молча нырнула рукой в растянутую фиксаторами рану, на мгновение ощутила тепло чужих рук, прежде чем встретилась с совершенно бешеным взглядом доктора Ланга, а потом резко пережала аорту.
— Вот здесь, — тихо сказала Рене. — Сместилась.
А в следующий миг пальцы едва не разжались сами, когда послышался свистящий шепот доктора Ланга.
— Пошла вон. — И когда Рене недоуменно уставилась на него в ответ, он проорал: — Я сказал вон!
Послушные чужой, давящей воле руки отдернулись сами, но Ланг был готов и ловко перехватил взбрыкнувшую аорту. Рене сделала шаг назад, потом еще, споткнулась о лежавшие на полу кабели, налетела на мгновенно подхватившего ее доктора Фюрста и видела, как пустое место немедленно заняла Хелен. Господи! Что она натворила?!
Это было сродни наваждению. Доли секунды, за которые в операционной произошли одновременно кризис и очевидная каждому рокировка, но все промолчали. Стыдливо. Испуганно. Потому что нельзя вмешиваться в ход операции. Потому что главный хирург здесь Ланг, а не она. Потому что обязанность Рене — чистое рабочее поле и ничего больше. Потому что подобное поведение — вопиющее нарушение правил, норм и уставов. Так что, когда продолжившаяся вопреки всему операция превратилась в сплошное шапито всплывающих диагнозов, которые дежурная сестра едва успевала вносить в протокол, стоявшая около стены Рене не могла даже посмотреть в сторону пациента. Ей было стыдно и страшно, ибо своими руками только что уничтожила единственный шанс доказать Лангу его ошибку. Она не ничтожество! Бог знает, что было бы не вмешайся Рене вовремя, но… Не то место, не тот человек и не тот способ. Она проиграла везде, выставив Ланга едва ли не дураком, и чем дольше размышляла об этом, прислонившись к холодной стене операционной, тем тоскливее становилось внутри. Ну что за несчастливая дурочка? Рене тяжело выдохнула и едва не свалилась от накатившей апатии. А та будто разом вытянула последние силы.
Однако, когда были наложены последние швы, а пациент отправился к ортопедам вправлять сломанные кости, Рене все же выползла в общий коридор и наконец-то стянула перчатки. И в этот же момент кто-то резко схватил её за руку, а потом с дикой силой дернул назад. С тихим возгласом Рене покачнулась, сделала неловкий шаг и тут же врезалась в перепачканный кровью хирургический халат доктора Ланга. Повеяло ледяной мятой и антисептиком.
— Убирайся! — процедил Ланг, сдернув маску. Крылья его носа опасно раздулись, словно он пытался как можно больше вдохнуть больше нервно колыхавшегося в помывочной воздуха. — Убирайся прочь, и чтобы я тебя здесь не видел!
 
— И не подумаю, — неожиданно даже для себя ответила Рене. Вероятно, в крови все еще бурлил адреналин, или усталость оказалась слишком уж невыносимой, однако, подняв голову, она с вызовом уставилась в разъяренное лицо доктора Ланга. Несколькими часами раньше Рене пообещала себе не поддаваться, но больше попросту не могла… — На каком основании?