И солнце взойдет (СИ)

— Роше, подожди, — раздался испуганный шепот Холлапака, и ничего не оставалось, как повернуться к нему. — Что мне с этим делать?
Рене смерила взглядом неудачливого резидента и незаметно вздохнула. Очень хотелось обернуться и посмотреть на злополучную дверь, убедиться, что все хорошо, но — увы! — Франс тоже ее работа. По крайней мере, пока Энтони не вернется к своим обязанностям. Так что она молча взяла из нервно стиснутых и, кажется, опять вспотевших рук разноцветные папки, а потом быстро пролистала содержимое.
— Две биопсии, пункция и дренаж по Бюлау. Видимо, это твой план на сегодня. Справишься сам или… — Рене заглянула в широко открытые от страха глаза резидента — господи помилуй! — третьего года, а потом устало выдохнула. Ладно, это действительно ее работа. — Хорошо. Жди здесь. Я скоро приду.
С этими словами она натянуто улыбнулась и поспешила в сторону знакомой темной двери, пока Франс не придумал себе, ну и Рене заодно, очередную проблему. Однако стоило подойти ближе, как желание заходить умерло само собой. Кабинет оказался не заперт, а потому в тонкую щель отлично проглядывался узкий диван и торчавшие с подлокотника длинные ноги в черных ботинках. Чуть дальше то и дело мелькали бледные кисти, пока Энтони неумело массировал виски и затылок. Рядом стояла невозмутимая Хелен.
— Я тебя предупреждала, что так все и закончится, — донесся до Рене ехидный смешок. Медсестра прошлась по кабинету, а потом где-то скрипнуло кресло. — Помнишь? В тот день, когда ты решил поиграть в спасателя Малибу и устроил прилюдный разнос. Ну что? Выплыл?
— Заткнись, — лениво откликнулся Энтони, помедлил, а потом чуть сдвинул пальцы, и Рене едва не задохнулась от того, какой болью прошило виски.
— О, только не говори мне, будто убиваешься по какой-то девчонке. В жизни не поверю…
— Сегодня ты бесишь удивительно прицельно, — послышалось бормотание, а потом натужный скрип искусственной кожи, когда лежавшее тело завозилось.
— Черт тебя дери, Ланг! Это уже жалко. Ты жалкий, — в голосе Хелен было столько презрения, что Рене стиснула руки. Однако, прежде чем она успела что-то сделать, Энтони ответил сам.
— Ты глупа, ограниченна и совершенно бесполезна, — скучающим тоном начал он, и Рене показалось, будто где-то скрипнули стиснутые до боли зубы. — Потому что не понимаешь простейшей вещи. Состав нашего отделения меняется каждые два года. Люди приходят совершенно неподготовленными к такой работе, учатся, становятся классными специалистами, а потом валят туда, где жить проще и веселее. Где выше зарплата. Где им не портят жизнь дежурствами без шанса даже сходить пожрать. И что ты будешь делать, если вдруг появится шанс заиметь одного талантливого хирурга лет так на пять?
— Уж точно не буду иметь его по всем подсобкам, как, вероятно, делал ты.
— Только не говори, что была когда-то против. С тобой я поступил точно так же, — раздался злой смех, а в следующий момент послышался скрежет ножек тяжелого кресла.
— Хватит! Я осталась не ради того, чтобы смотреть, как ты трахаешь бездарную Клэр или кого-то иного. Мне просто нравится эта работа.
— О, еще одна обиженная, — Энтони нарочито демонстративно застонал. — Прекращай пафосно врать. Мы оба знаем, что нигде больше нам с тобой не ужиться. Ты такой же адреналиновый наркоман, как и я, без малейшего чувства сострадания или человечности. Так что лучше подай со стола бумаги и сделай мне кофе.
— Знаешь что, — огрызнулась явно оскорбленная Хелен. — Пожалуй, я недостаточно для этого умна. А потому открой рот и попроси об этом свою высокоинтеллектуальную шлюху Роше.
В кабинете воцарилась короткая тишина, которая прервалась лишь резким и жестким:
— Пошла вон.
Рене не знала, какое выражение было написано на лице главы отделения, зато разъяренный взгляд вылетевшей из кабинета Хелен прошил прямо до позвоночника. Холодный. Злой. Действительно обиженный. И, отступив от двери, Рене прикрыла глаза. Значит, вот как, доктор Ланг? Губы задрожали, но неимоверным усилием воли удалось сдержать позорное проявление совсем ненужной слабости. Ладно. Она все поняла. Развернувшись, Рене зашагала прочь. И удивительно, но лить слезы по одному очень плохому человеку больше не хотелось. Где-то внутри словно перегорела последняя солнечная лампочка, и совсем скоро потухнут отблески шедшего от нее света. Стала ли Рене любить меньше? Нет. Ни на грамм. Просто накопленного опыта внезапно оказалось слишком много, чтобы продолжать его черпать из этой бездонной бочки.
 
Но пока все еще получилось улыбнуться ждавшему Франсу, ведь он ни в чем не виноват. Да и Тони, если хорошенько подумать, тоже не в чем винить. Уж точно не в ее личных мечтах, ожиданиях и придуманных глупостях. В общем-то, где-то глубоко внутри Рене даже не удивилась. По крайней мере, какая-то ее часть будто знала или чувствовала, что так все и будет. Может, потому что на все бесконечные признания она в ответ ничего и не дождалась, а вероятнее, просто не хотела замечать очевидного. И все, о чем она теперь мечтала, — уехать. Сбежать, как можно дальше от сплетен, косых взглядов и намеренного игнорирования, которым наградил ее Энтони.
Именно мыслью «уехать» Рене жила две оставшиеся до поездки в Оттаву недели. Четырнадцать дней, во время которых она ощущала себя если не пустым местом, то бесполезной конечностью точно. С какой-то невообразимой легкостью Энтони показал всю рудиментарность ее существования в отделении. Рене больше ничего не решала, не стояла за операционным столом, не вела пациентов. Теперь этим занимался перепуганный Франс, которого то ли из вредности, то ли ради насмешки над вопиющим невежеством Ланг таскал за собой, словно карманную собачонку. И Рене, с грустной улыбкой наблюдавшая за этим со стороны, впервые задумалась — а с ней было так же? Смеялись ли вслед коллеги, когда смотрели на заглядывавшую в рот наставнику Роше? Сплетничали ли на досуге? Разбирали всю их жизнь? Делали ставки? Никогда прежде она не обращала внимания на досужие разговоры, а теперь вдруг сама себя устыдилась. Наверное, это и правда выглядело очень смешно. Но ничего не поделать. Прошлого не вернуть, а поступков не изменить. Просто впредь надо быть немного умнее и, может, чуть меньше верить в людей. Хотя последнего отчаянно не хотелось, потому что, как бы ни было сейчас грустно, когда-то внутри сидело яркое счастье.
Так что Рене не возражала в ответ на откровенное игнорирование, лишь пожимала плечами и искала себе другие занятия. Ее больше не контролировали, поэтому она успела побывать на операциях у кардиологов, заглянула к веселым ортопедам, подискутировала с парочкой трансплантологов и с восхищением наблюдала из смотровой за действиями нейрохирургов. Вниз, разумеется, ее не допускали. Никто не хотел ссориться с доктором Лангом, даже если самому Лангу было теперь наплевать. Но из груди все равно вырвался облегченный вдох, когда Фюрст удивленно покачал головой на осторожный вопрос Рене о будущем ее лицензии. Нет, Энтони не собирался никого отчислять. Рене просто оказалась предоставлена самой себе. Её будто больше не существовало. А потому она открыла тот самый потрепанный жизнью шкафчик, куда сложила оставшиеся в личном распоряжении учебники и несколько мелочей. Некогда перевезенные в Хабитат книги, кажется, никто и не думал возвращать, впрочем, как и одежду. И через несколько дней у Рене закралась мысль, что Тони их попросту выкинул.
Однако даже это больше не беспокоило. Со всей отчетливостью Рене понимала, что еще месяц назад сошла бы с ума от неопределенности или несправедливости, но теперь все прошло. Она отстраненно взирала на творившиеся вокруг события, пока в голове искрой билась одна-единственная мысль — уехать. Потерпеть буквально несколько месяцев, а потом постараться забыть Энтони, больницу и все с ними связанное. Разумеется, это будет непросто. А, скорее, совсем тяжело… Но свернувшись ночью под одеялом, Рене считала щелчки секундной стрелки и настойчиво убеждала себя, что все поправимо. Время идет, срастаются раны, точно хорошо зашитые швы, рубцуется ткань, а потом и вовсе рассасывается, чтобы слиться с нетронутой кожей. И, наверное, хорошо, что яркая, звонкая влюбленность давно перешла в спокойное русло любви. Уже не хотелось бросаться на стены или реветь ночь напролет. Теперь можно было спокойно жить с этой мыслью и не выковыривать сердце. Право слово, некроз со всем справится сам, а там, глядишь, закончатся свежие ткани. Однако, когда приблизилось время отъезда, уверенность Рене в своих силах едва не рухнула под обломками немного убогой, но от этого не менее личной жизни.