И солнце взойдет (СИ)

Она затихла и сильнее сжала объятия, но Тони молчал. Он неподвижно стоял целую вечность, прежде чем медленно провел по предплечьям прижавшейся Рене и спросил:
— Умаляет ли данный факт степень моей вины и ответственности?
Рене до боли прикусила язык, но все же честно ответила:
— Нет…
— Я рад, что ты это понимаешь. Если вдруг что-то случится, не хочу повторить с тобой наши с Чарльзом ошибки, — прошептал Энтони. Он наконец повернулся, и Рене почувствовала поцелуй на своей макушке.
Рене лежала на кровати под двумя одеялами и сонно потягивала еще теплый эгг-ног. Из-под полуприкрытых век она наблюдала, как с гитарой наперевес устраивался в изножье Тони, а по телу тем временем приятно разливалось коричное тепло. Оно расслабляло ноющие мышцы и оседало легким туманом в голове. Давно был съеден горячий «хвост», столь щедро сдобренный арахисовым маслом и бананами, что, казалось, от него должно сводить скулы. Но Рене, которая до этого никогда не ела настолько вредной и бесполезной пищи, с удивительным аппетитом проглотила целую порцию. Что же, голодовка целого дня и последующие волнения не прошли незаметно и для неё. Она сделала еще глоток, а Энтони мягко коснулся чуть фальшивящих струн.
— Дай угадаю. Главное, найти «до», а там можно научиться играть хоть на арфе? — мягко улыбнулась она и заметила знакомую, чуть кривую ухмылку в ответ.
— Вроде того. — Энтони попробовал на звучание несколько нот, крутанул пару колков и снова провел по нейлоновым струнам. — Откуда у тебя инструмент?
— От одного из моих бродяжек. Оставил на хранение, пока сам опять отбывает срок за мелкий разбой… — Рене вздохнула. — Они неплохие ребята, но порой обстоятельства оказываются сильнее их натуры.
— Хорошая гитара.
Энтони помолчал, наигрывая какую-то мелодию, а потом вдруг неожиданно твердо сказал:
— Тебе нужно уволиться оттуда. — Рене удивленно встрепенулась. — Через пару месяцев начинаются контрольные тестирования, будет много отчетов и операций. Ты просто не успеешь все совмещать, а я не потерплю пренебрежения или невнимательности. Работа есть работа, Рене.
— Я понимаю, — ответила она после недолгой паузы. Разумность слов Ланга была очевидна, но на душе все равно стало погано. Словно она предавала своих ребят.
— Если тебе будут нужны деньги, просто скажи. Я решу этот вопрос.
— Прозвучало немного двусмысленно. — Рене неловко улыбнулась, но Тони остался серьезен.
— Ты действительно талантлива. Будет обидно упустить такой шанс, верно? И не говори, что смерть Хэмилтона поставила крест на твоих чаяниях. — Ланг демонстративно закатил глаза и уж очень раздраженно ударил по струнам. — Нейрохирургия не краеугольная наука о вселенском счастье. В той или иной степени, человечество может без неё обойтись.
— Но это была моя мечта. Я грезила ей пять лет, и ничего не изменилось. — Она отставила пустой стакан и поглубже зарылась в одеяло. Стало не обидно, но немного неприятно. Тем временем Энтони принялся наигрывать знакомый мотивчик, прежде чем прервался и задумчиво проговорил:
— Мы растем, мечты меняются. Пришла пора искать новые, иначе рискуешь опоздать на всю жизнь.
Рене ничего не ответила. Лишь смотрела, как длинные пальцы аккуратно перебирали струны, и вслушивалась в доносившуюся невеселую мелодию. И сама не поняла, почему вдруг пропела самое начало, хотя мелодия давно ушла дальше:
— Rows of houses all bearing down on me. I can feel their blue hands touching me… — Она замолчала, а потом немного грустно хохотнула. — Я все еще не так хороша в английском, как мне хотелось бы. Но знаешь, поговаривают, депрессия измеряется в Radiohead’ах. Ты понимаешь, насколько глубоко провалился в нее?
Энтони чуть качнул головой, не прекращая напряженный, очень тревожный перебор песни, и Рене вдруг стало неспокойно. Словно прямо сейчас происходило нечто такое, что вот-вот приведет к неизбежной трагедии. На ум почему-то пришло воспоминание о падении с мотоцикла, а потом заколдованное: «Mortuus est, Роше». Она поерзала на месте и вдруг попросила:
 
— Перестань. Пожалуйста, не надо ее играть.
Ланг прервался на режущем диссонансе и удивленно посмотрел на совершенно потерявшуюся в своих ощущениях девушку. А она беспокойно комкала одеяло и силилась понять, что же пошло не так. Тони очевидно ждал пояснений, но Рене молчала, так что он пожал плечами и вновь сыграл пару фраз.
— Она напоминает о смерти… — пробормотала Рене.
— И что с того? — Тони поднял бровь, не отвлекаясь от струн. — Это всего лишь одна из неизбежностей. Нам ли с тобой не знать.
«Cracked eggs, dead birds scream as they fight for life.
 I can feel death, can see its beady eyes…» [74]
 — машинально прозвучало в голове, и Рене не выдержала.
— Прекрати! Не надо… Я… — Она задыхалась в собственных эмоциях, пока ее ладонь не оказалась вдруг прижата к колючей впалой щеке. Не понимая, что говорит, Рене прошептала: — Это плохая песня. Не играй ее, пожалуйста.
— Не буду, — пришел тихий ответ. — Закрывай глаза. Тебе надо отдохнуть.
Рене послушно смежила веки, ощутила, как прогнулся под тяжелым телом матрас, а потом неожиданно улыбнулась. От первых же сыгранных нот навернулись слезы, которые она поспешила спрятать в подушку. Мелодия лилась дальше — бессловесная, но такая светлая, будто посреди снежной рождественской ночи вспыхнули яркие звезды. Она напоминала о залитом светом маленьком кабинете, запахе старых квебекских улочек, успокаивающем шуме операционных и людях, которые теперь навсегда остались в прошлом. Музыка уносила на знакомых до щемящего сердца волнах, и где-то между явью и сном, Рене прошептала:
— Профессору очень нравилась эта песня.
— Нет, — фыркнул Энтони. — Ему нравилась ты, а еще Битлз. Так что он связал эти две вещи в своей голове.
— А ты? — Но Ланг не ответил, только едва заметно поджал губы, а потом неожиданно протянул руку и выключил свет, отчего в комнате стало совершенно темно. Что же, намек был очевиден, но Рене все равно пробормотала, когда услышала тихий перебор струн: — Чарльз переживал. Все эти годы он винил себя в том, что с тобой произошло, и искал хоть один повод поговорить. Он любил тебя, Тони, и никогда не пытался заменить, просто боялся вновь ошибиться.
Песня резко оборвалась, и дерево гитары осторожно стукнулось об пол. Стало тихо. Наконец послышался шорох одежды, словно Энтони растирал руками лицо, а потом матрас прогнулся чуть ближе.
— Я знаю, и теперь тоже боюсь, — сказал Ланг совсем рядом. И щеки коснулся мягкий мех сонного бобра. — Спи. Скоро уже взойдет солнце.
Рене нащупала в темноте большую ладонь и крепко сжала. Закрыв глаза, она гладила шершавые пальцы, пока в голове кто-то перебирал и перебирал струны.
«Here comes the sun,
Too-doo-doo-doo
Here comes the sun,
And I say it's all right…» [75]
Когда Рене открыла глаза, за окном уже шел на убыль первый после Рождества зимний день. То, что она в квартире одна, стало понятно как-то сразу. Не скрипел за приоткрытой дверью пол, не шумел чайник и не раздавался тихий стук поставленной на стол чашки. Тони уехал. Так и не решившись разбудить, растворился в надвигающемся на город снегопаде. А тот стучался в окно назревавшей метелью, что грозила превратиться в очередной снежный шторм и замести города Квебека до состояния ровного поля. Похоже, их ждало настоящее белое безмолвие, через которое несколько дней не смогут прорваться ни машины, ни самолеты, ни поезда. Рене смотрела на падавший снег и надеялась, что Тони успеет добраться до разгулявшейся непогоды, а потом… Ну а потом оставалось ждать, пока коммунальные службы отыщут дороги посреди бесконечного полотна. Ничего нового. Так происходило каждый чертов год, но именно теперь Рене была раздосадована. Так хотелось, чтобы Энтони вернулся, и они… Ох, ну хотя бы поужинали без приступов температуры и напряженных разговоров.