И солнце взойдет (СИ)

Ланг наигранно вскинул брови, и она отвернулась. Возражений в голове вертелась целая сотня, но в чем их ценность, если Энтони не желал слушать и слышать? Рене тряхнула головой, а потом поднялась на ноги, чувствуя, как по спине стекают капли пота.
— Мне нужно в душ, — пробормотала она и под непонимающим взглядом побрела в сторону приоткрытой двери. Вряд ли Энтони ждал чего-то подобного, но, кажется, ей нужно время.
На ходу она повесила на вешалку тяжелое мужское пальто, полностью влажная куртка отправилась в корзину с грязным бельем, ну а мокрый шерстяной свитер оказался с наслаждением стянут еще до того, как закрылась дверь в ванную. Теперь он желтым пятном валялся на кафельной плитке, и всегда аккуратной Рене было на это плевать. Она впервые хотела что-нибудь пнуть или разбить, потому что ругань уже не помогала, но вместо этого уселась на холодный бортик обшарпанной ванной и вытянула нывшие от затаившейся температуры ноги.
На самом деле, собственная чистота и комфорт волновали гораздо меньше, чем необходимость хотя бы на пять минут остаться наедине с мыслями. Тони был прав — история оказалась настолько грязной, что хотелось соскрести ее с кожи наждачкой. Но даже очутившись под горячей водой с риском получить ожоги, Рене плохо соображала, что делала. К такой правде она была не готова, а потому уставший за день мозг пребывал в печальной апатии. Он вяло руководил конечностями, пока Рене мыла голову, и, словно выстрелами, выдавал факт за фактом. Энтони — врач, нарушивший все этические принципы. Но еще бывший подросток, на совесть которому повесили тонну удушающей вины и ответственности. Несколько раз невольный убийца близких людей, а еще человек, что спас больше жизней, чем прожил на свете дней. Этическая загадка, где нет и не будет верного ответа. Да, впрочем, Лангу тот и не нужен. Наоборот, Энтони только усугублял сложность ситуации и культ своей вины, покуда в гордом одиночестве продолжал заниматься саморазрушением.
И тут Рене пораженно замерла, не замечая, как пачкала стены стекавшая с мочалки пена. Какое знакомое чувство, верно? Бесконечный поиск причины искренне считать себя виновным в содеянном, что приводило лишь к одному — они бы сделали это снова. Подняли нож, опустили скальпель, сделали шаг назад или сбежали. О, уж она-то прекрасно понимала, какие именно сны видел ночами доктор Ланг. Отчего просыпался с желанием размозжить свою голову, лишь бы больше не думать. И теперь совершенно понятно, почему Энтони брал самые сложные случаи. Но, право слово, ни какая тысяча чужих спасенных жизней не вернет обратно тобою убитого или умершего за тебя. Что же, Рене действительно не психиатр. Но они оказались слишком похожи, чтобы внезапно не узнать себя в Тони…
— Ох, глупый… мой глупый добрый гений, — пробормотала с улыбкой Рене и принялась судорожно смывать с себя пену.
Из ванной она вылетела через несколько минут, на ходу завязывая пушистый халат, однако Ланга в гостиной уже не было. Он нашелся на кухне — по локоть в невесть откуда раздобытой муке и рядом со скворчащей на плите сковородкой. На соседней конфорке грелась кастрюля с чем-то неведомым, на маленьком столике среди грязной посуды лежал распотрошённый пакет из аптеки. По дому разносился аромат корицы и сахара.
— Ты голодна? — как ни в чем не бывало спросил Энтони. Ловко перевернув на сковороде кусок сладко пахнувшей еды, он бросил взгляд в сторону замершей на пороге Рене. И будто бы ничего не было — ни двух разговоров, ни откровений. Похоже, когда доктора Ланга не накрывал душный сплин, он вполне хорошо уживался на своем кладбище.
— Да… Я… Что это? — спросила она принюхиваясь, а в желудке предательски заурчали остатки полуденного злакового батончика. Однако вместо ответа Энтони уверенно открыл холодильник, окинул тот скептическим взглядом и выудил из дверцы два пятнистых банана. — Эй! Ты жаришь тараканьи лапки? Или паучьи головы? Потому что больше у меня ничего нет. Я не планировала так скоро возвращаться…
— Хвост бобра.
— Что? — Она растерянно моргнула и невольно оглянулась в сторону гостиной, где осталась игрушка.
 
— Я жарю тебе «хвост бобра», — совершенно невозмутимо сказал Ланг.
Действительно, бобер — дело серьезное. И в этот момент Рене не выдержала. Она громко расхохоталась, а потом подлетела к Тони и обняла за шею, притягивая для поцелуя. И ей было совсем наплевать, что рядом брызгало горячее масло. Что не ожидавший такого Ланг покачнулся, и они оба едва не обожглись о раскаленную конфорку. Что испачканные в муке руки теперь во всю марали ее мокрые волосы, за которые цеплялись то часами, то пальцами. Что губы обкусаны и обветрены, а щетина на лице Энтони больно царапала тонкую кожу на шраме. Что полы наброшенного на голое тело халата вот-вот разойдутся. И что их могут услышать. Рене просто целовала любимого человека и наконец-то ни в чем не сомневалась, потому что все тайны этого вечера оказались вдруг неважны. То, к чему она так стремилась, вдруг наполовину обесценилось и ничего не изменило ни в ее душе, ни в отношении к Энтони. И когда дыхание окончательно сбилось, а с плиты потянуло горелым, Рене обняла стремительно повернувшегося к сковороде мужчину и с улыбкой прижалась к теплой спине.
— Это профессор Хэмилтон тебя так назвал? — спросила она тихо.
— Что? — Теперь пришла очередь Энтони растерянно хмуриться. Он замер с ножом в руке и почти нарезанными на тарелке бананами.
— Бесчеловечным. Его любимое слово… — Рене прижалась губами куда-то под лопатку и почувствовала, как вновь напряглись под свитером мышцы. — Ваша ссора не могла состояться на пустом месте. Ты ведь бежал не только от совести, но и от того разговора, верно? И авария… Я знаю, профессор часто становился рассеянным, когда его что-то сильно расстраивало или беспокоило. Что он тебе сказал? Чем так обидел, какие привел…
— Пытался вызвать в моей душе чувство вины, — коротко отрезал Ланг и, возможно, излишне резко вывалил на тарелку две плоских лепешки, которые и правда напоминали знаменитый хвост. — Утверждал, что моя «жажда справедливости» весьма «инфантильна, опасна и неконструктивна». И если все настолько плохо, то мне место на кушетке у психиатра, а не в операционной. В общем, проклял тот день, когда возложил на меня большие надежды, ведь лучший ученик оказался недостоин уделенного ему внимания. После слушаний он велел мне убираться, что я и сделал.
Тони хмыкнул, а Рене со всей силы зажмурилась и стиснула в руках тонкий вязаный джемпер, отчего ткань обиженно затрещала. И в этот момент перед глазами, словно наяву, возникла та давнишняя ссора. В ушах зазвенели никогда не слышанные обвинения, а потом мир закрутился чередой мокрой дороги и талого снега. Рене не видела той аварии даже на фото, но теперь чувствовала боль в вывернутых кистях, слышала эхо скрежещущего металла и грохот взорвавшихся подушек безопасности. А еще ощущала оголтелое одиночество и полную неизвестность. И захлебнувшись всем этим сразу, она рванула прочь из чужих воспоминаний, а может, собственных галлюцинаций, вызванных, наверняка, вновь поднимавшейся температурой. Рене резко очнулась и лихорадочно зашептала:
— Наверное, ты ждешь, что я начну тебя обвинять. Или вдруг окажусь настолько великодушна, что все прощу и дам индульгенцию. Нет. Я не могу этого сделать, да и не имею права. Но у меня есть силы тебя понять и принять каждый твой поступок или ошибку. А знаешь почему? — Энтони дернулся, словно хотел что-то сказать, но Рене лишь сильнее вцепилась в растянутую ткань свитера. — Подожди. Дослушай. Я сегодня сказала много обидного — что не знаю тебя и не хочу знать, что не понимаю, не верю тебе. Так вот, это неправда. Прости, у меня ушло так много времени, чтобы понять простую вещь — я слишком переоценила значение прошлого. Слишком зациклилась. На Колине Энгтане, на Чарльзе Хэмилтоне и даже на Филдсе. А ведь это с Энтони Лангом я ругалась, спорила, мирилась, варила кофе и целовалась. Его знания стали для меня основой. И именно он был со мной, утешал, защищал и напевал «Hallelujah». Да, я кое-что узнала о Колине Энгтане, но, знаешь, с Энтони Лангом мне все-таки интереснее. И я прошу у тебя прощения за то, что вынудила рассказать эту историю, в которой, на самом-то деле, не было никакой нужды. Но я ее не забуду. Никогда. Не потому, что она одновременно жестока и очень печальна. Нет. Я буду помнить ее ради тебя, как неотъемлемую часть человека, которого люблю.