И рассыплется в пыль, Цикл: Охотник (СИ)

— Хочешь ему вконец мясо от костей отделить? Давай, умник, будешь мне помогать.
— Но я, — покачал головой хронист, отдёрнув руки от Роккэна.
— Да знаю я, что из тебя маг, как из меня гладиатор, — отмахнулся жрец, скривившись. — Что ты, воду или раствор подать не сможешь? Башковитый малый вроде.
— Вроде, — буркнул Рурука, а затем вздохнул и кивнул, показывая, что готов к работе, пусть ему и не слишком хотелось быть свидетелем того, как младшему брату собирают кости заново.
Кивнув, Саймон быстро пощёлкал пальцами, то ли задав себе какой-то мотив, то ли просто призвав к концентрации. Белые кольца на его пальцах мягко засияли, излучая тепло и спокойствие. Мужчина снял с шеи серебристую цепочку и намотал себе на запястье, после чего снова защёлкал пальцами. Украшение коротко сверкнуло и через мгновение обратилось тонкими серебристыми перчатками на ловких, умелых руках. Нижняя челюсть Руруки немедленно поползла вниз: ему никогда прежде не доводилось видеть подобное, а потому он страшно обрадовался и при этом несколько разочаровался. Каждый жрец, проходя посвящение, получал в своё распоряжение от Сердца мира некий предмет, которые обобщённо называли Лезвием истины. Некоторые чародеи открыто демонстрировали их наличие у себя, другие тщательно скрывали, и понять, что же из атрибутики — страшное оружие и самая ценная поддержка, было затруднительно. Жрецы на своё усмотрение могли менять внешний вид Лезвий, подстраивая их под себя. Об этих артефактах ходило множество легенд, домыслов, мифов и сказочек, и что из этого правда, а что нет, понять оказывалось подчас совсем непросто. А потому увидеть хоть один из них в действии было для Руруки настоящим достижением. Он жадно уставился на руки целителя, объятые белоснежным светом, точно прикосновением солнца и благодати.
— Держи его, чего встал, — буркнул мужчина, нахмурившись и остановив ладони над искалеченными руками художника. — Я не буду погружать его в лечебный сон. Слишком слабый маг, может не очнуться. И, скорее всего, так и будет.
— Ты рехнулся, старый? — собравшийся было придержать брата Миррор отпрянул, распахнув глаза. — Он же сойдёт с ума от боли и может умереть.
— Он умрёт, если ты продолжишь препираться и не подержишь его, чёртов баран.
Эти слова подействовали на хрониста, как удар кнута, и он с трудом заставил себя прижать Рокеэна к столу за плечи. Саймон поставил ему на живот небольшой оловянный тазик с тёплой водой, в которой одиноко плавал серебристый ковшик. Откупорив маленькую склянку, жрец пару раз наклонил её над водой, позволив нескольким каплям сорваться вниз и раствориться. Помешав получившийся раствор, он отдал Руруке ковшик, а сам взялся за ткань рубашки, совершенно припёкшейся к младшему Миррору. Выдохнув, летописец стал аккуратно, осторожно, едва не по капле поливать руки брата, пока жрец миллиметр за миллиметром осторожно снимал ткань, стараясь не оторвать вместе с ней шматы мяса и осколки костей. Вскоре напрочь испорченный атрибут одежды отправился в тазик, а тот переставили на пол. Удовлетворённо кивнув, прорицатель снова заставил Руруку покрепче прижать художника, а затем принялся прочищать раны куда более качественным и действенным способом, чем магическая вода. Частички его сил быстро и хаотично перемещались, но, едва прикоснувшись к открытым переломам, торопливо направили свою суть вглубь сосудов и мышц. Крик, вырвавшийся из груди Роккэна, на несколько мгновений оглушил старшего брата, он крепко зажмурился, сжав губы. Художник же наоборот распахнул глаза, уставившись на них ничего не понимающим и крайне несчастным взглядом. На его измождённом лице так и читался вопрос: «Зачем вы меня снова мучаете?». Жрец только похмыкал и убрал руки, закончив с неприятной процедурой очистки, чтобы приступить к следующей. Рурука наблюдал за этим затравленным взглядом, поглаживая брата по плечам, успокаивая:
— Прости, прости, братишка.
— Больно, — только и отозвался тот сипло и едва различимо.
— Конечно, больно. Вижу профессиональную работу, — забормотал Саймон, громыхая в дальней части операционной возле стеклянного шкафа. — Я уже видел такие переломы. Готов съесть мантикоровый хвост, если это не Найтгест. Они любят так развлекаться. Небось ещё целую речь прочитал, пока это делал.
 
Роккэн сжал зубы и едва заметно кивнул. В крови Руруки сильнее прежнего вскипело негодование, и он склонился, ткнувшись лбом в лоб брата. Жрец вернулся с несколькими склянками, подписанными корявым, неразборчивым почерком, а так же ларьцом. Внутри нашлись инструменты для операции, которые лекарь принялся перебирать с крайне задумчивым лицом:
— Дай ему болеутоляющее. И ещё что-нибудь горло смочить.
Покосившись на бирки с прыгающими символами, Рурука воззрился на мужчину весьма красноречиво, но тот старательно делал вид, что не видит этого. Поворошив в памяти курсы алхимии и целительства, старший Миррор осторожно взял тонкую длинную склянку с мутной белой жидкостью, несмотря ни на что сохраняющей приятно тёплую и не обжигающую температуру. На вкус, правда, это снадобье было совершенно отвратным. Но разбавлять его чем-либо не советовалось, потому как интенсивность воздействия и продолжительность резко менялись. Иногда могли на несколько месяцев отключиться вообще все рецепторы, иногда наоборот усиливались все ощущения. Откупорив колбу, Рурука приподнял брату голову, помогая ему выпить эту гадость. Художник морщился, кривился, явно хотел выплюнуть куда подальше отвратительное варево.
— Глотай, — с нажимом проговорил Рурука, увидев, что младший борется с осадком и тошнотой разом.
По лицу юноши пробежалась судорога, губы задрожали от плохо сдерживаемого смеха, но он заставил себя проглотить мерзкое зелье, тут же нервно и глухо захихикав.
— Я привык слышать это в других ситуациях, — отшутился он, глядя на удивлённое лицо брата, нависшее над ним.
— И ещё не раз услышишь, поверь мне, — фыркнул Рурука, склонившись и ласково поцеловав того в кончик носа.
— Не при мне, пожалуйста, — сухо попросил Саймон, перестав копаться в инструментах, а затем без предупреждений начав ставить пальцы и кости художника на место.
Боли тот не чувствовал, однако вздрагивал от каждого хруста, щелчка, прикосновения холодных щипцов, собирающих осколки. Опускать взгляд он боялся тем более, неотрывно глядя на Руруку. Старший брат усердно развлекал его: травил байки, корчил рожи, время от времени отвлекаясь на помощь жрецу, чтобы что-то подать или принести. И сердце его колотилось совершенно бешено, сжималось болезненно и пугливо, когда он смотрел на то, как жрец зажимом сводит кости вместе. У юноши в голове всё мешалось, в горле пересохло, и он мало понимал, что именно происходит, порой начинал нести полную чушь. Ему казалось, что всю боль чувствует он, глядя на этот форменный кошмар, его собственные руки начинали ныть, содрогаться, выгибаемые судорогой. И каково же было его счастье, когда Роккэн всё же отключился, прижавшись лбом к его бедру. Посмотрев на это, жрец вздохнул даже с некоторым облегчением и отложил щипцы с зажимами, затем поднял взгляд на Руруку. Летописец готов был рухнуть в обморок, лицо его то синело, то зеленело, то становилось белым, как простыня, но Миррор держался молодцом, не позволяя себе истерик и слабости. Убедившись, что художник не собирается приходить в себя, Саймон начал накладывать швы изогнутой иглой, собирая тонкую кожу по лоскутам тёмной нитью. Он что-то объяснял Руруке: как правильно накладываются швы, что нужно делать, что не нужно, просил промокнуть кровь.
— Будет как новенький, — возвестил Саймон через несколько часов, закончив накладывать швы, пока Рокаэн всё ещё тихо-мирно дремал, успокоенный голосом летописца и его прикосновениями к своим волосам. — Побудет под моим присмотром недельку, немного ускорю регенерацию, и можете идти на все четыре стороны.
— Спасибо, Саймон, — вымотано улыбнулся старший Миррор. — Сколько я тебе должен?
— Нисколько, — покачал головой тот, убирая инструментарий. — Я был в долгу у Пассисы, да и вообще, он мой друг. Так что, я разрешаю побыть здесь, пока твой брат не встанет на ноги. Иди пока, подбери вам комнату, а я здесь закончу.