И рассыплется в пыль, Цикл: Охотник (СИ)

— Я могу что-то для тебя сделать? — тихим ровным тоном поинтересовался Рурука, протянув ладонь, чтобы погладить брата по щеке, но тот увернулся и, рухнув на постель, свернулся комочком.
— Ничего не хочу, — прошептал Роккэн, зажмурившись и сжавшись ещё теснее. — Когда я не знал его прикосновений, было легче. Теперь я знаю, что потерял.
Старший Миррор молча поглядел на него, стиснул зубы и быстро вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Его колотила мелкая дрожь. Это было маленькой тайной, которую он обещал бережно хранить, и сдерживал свою клятву на протяжении всего обучения в академии и после неё. Тайной, слабым местом, сквозной раной в обоих душах, клеймом на сердцах. Прежде к этому Рурука относился просто: какое дело брату Господина чернокнижников до каких-то там студентов академии, не сводящих с него взглядов, когда он проходит мимо, погружённый в раздумья? После уже, когда Артемис свёл их, каждая встреча отзывалась сладкой тягучей болью в груди, и очень долго оба Миррора могли молча сидеть в своей комнате, переводя дыхание, успокаиваясь, когда Пассиса убредал по своим делам. И всё же, было в этой идиллии одно «но». Чувства Руруки к вампиру, как вспыхнули, так и угасли, неспособные противостоять совершенно другой любви. Нестерпимо больно и сладко одновременно было, когда Роккэн после таких встреч вдруг вцеплялся в него, истязая поцелуями и ласками, чтобы хоть как-то утолить голод по любви. Столь же страшно было видеть, как Роккэн закрывает глаза, задумчиво перебирая длинные волнистые волосы брата, и старший Миррор особенно боялся этого состояния. Быть заменой, запасным вариантом — это резало по душе ржавым ножом, не давало покоя, и чем дальше, тем сильнее хронист боялся. Особенно, когда Роккэн вдруг стал ему показывать портреты младшего Найтгеста, столь много, все разные, такие чувственные. Каких сил хронисту стоило улыбаться, восторгаться, но не тем, кого изображал брат, а тем, как это нарисовано. С каждым разом улыбка выходила всё более дежурной, едва не дрожащей, и на языке так и вертелись слова об одержимости. Страшная ревность сжигала изнутри, но Рурука не подавал вида, и в этот раз не знал, как удержался, чтобы не влепить брату пощёчину, чтобы не наорать на него, удержать всю горечь внутри себя. Миррор не знал, какое чувство в нём перевешивает другие: зависть, что личное божество его брата оказалось так близко? Боль, что ему так и не удалось оказаться ещё ближе и стать счастливым? Ревность, что о нём забыли? Летописец стиснул кулаки, зарычал сквозь зубы и резко дёрнул рукой в сторону, сбрасывая накопившиеся и ненужные силы, затем закусил кожу на костяшках до боли, унимая бурю эмоций. Против воли слёзы наворачивались на глаза, но показаться в таком виде перед Роккэном он не мог, понимая, что у брата и без того слишком тяжёлый период в жизни, чтобы лезть к нему со своими заморочками. В самом деле, какой идиот выберет растяпистого и бестолкового хрониста, когда есть могущественный псионик, очаровательный в своей маске печали вампир? «Вроде бы в зале ещё оставались непочатые бутылки крепкого алкоголя», — напомнил себе старший Миррор и ускорил шаг, едва не срываясь на бег. Если бы только ему дали выбор быть счастливым самому или сделать счастливым брата, он бы, не раздумывая ни секунды, выбрал второе. Вот только теперь не сдержался, не смог сохранить маску старшего сильного брата, дав себе слабину. Как надирался обжигающим виски, Рурука не помнил, шатаясь вокруг замка и пиная снег с особой жестокостью, прибился к компании незнакомых чернокнижников, которые горланили сочинённые вечером частушки, подпел им, прогулялся до академии и уселся на холодных оледеневших ступенях, допивая то, что осталось в бутылке. «Может Люука найти?» — с горькой усмешкой подумал летописец, а затем покачал головой и низко склонил её, прекрасно понимая, что это не выход. Зимой ночи были длинными.
Солнце медленно взбиралось на небосвод, прокрадывалось через щель в шторах, запуская тонкий лучик света в тёмную комнату, взбираясь на постель, где свернулся комочком Роккэн. Дрожь не желала сходить на нет, а растерянность, радость и боль смешались в гремучий комок змей, беспощадно жаливших его всюду, где могли только дотянуться. Тонкий скулёж вырвался из груди, и он уткнулся лицом в кровать, заглушая этот горький болезненный звук. Мысль, что, если бы его сейчас обняли, прижали к себе, укутали родным теплом, и сразу стало бы легче, ударила больнее семихвостки. Руруки уже и след простыл, и только теперь юноша осознал, что оттолкнул его, отказался от уютной заботы старшего брата, не заметив её за собственными страданиями. Очередной стон заструился в полутьме, и Миррор скрутился в компактный калачик, уткнулся лицом в колени. Не хватало ледяного воздуха, не хватало кисти и красок, не хватало подбородка брата на макушке, не хватало слов и мыслей, чтобы выплеснуть весь этот шторм. Медленно встав с постели, юноша неловко стал кутаться в плащ. Ткань соскальзывала, убегала, не слушалась, и от этого бессилия остатки самообладания покидали его, и слёзы уже сплошным ручьём текли по лицу. Плащ упал на пол, и Роккэн со злостью пнул его, запутался окончательно и сел на корточки, обхватив себя за колени. Будь здесь Рурука, в два счёта помог бы одеться, но Роккэн остался совершенно один. С трудом подцепив плащ и кое-как закинув его себе на плечи, художник ещё долго возился с дверью, порадовавшись, что она открывается наружу, а не внутрь, иначе бы выход остался только через окно.
 
То и дело стирая слёзы с лица, юноша брёл в сторону конюшни, полный уверенности уехать из замка к чертям собачьим. Ну или хотя бы обнять своего доброго друга-коня, который никогда не отворачивался от него. Вот только чем и как покормить его? Дать ему как раньше сахар на ладони художник более не был способен, и от этого становилось совсем уж гадко на душе. Чувство собственной бесполезности, роль обузы давили на плечи и сводили с ума, и больше всего хотелось залезть в пасть к огнедышащему дракону, попросив кого-нибудь посыпать сверху острым перцем. На конюшнях царила тишина, и многие лошади уже спали, однако Роккэн знал, что его жеребчик всё равно прибежит, в какое бы время он сам ни пришёл. Пройдя в домик с амуницией, юноша изо всех сил сосредоточился, выпуская собственные силы, подзывая коня. Тот явился прежде, чем Роккэн успел развеять их — примчался, тут же принимаясь скакать и гарцевать вокруг хозяина, толкая головой в плечо, будто бы говоря: «Хозяин, как же я давно тебя не видел! Как же я рад тебе! Давай же поиграем, пожалуйста, я так соскучился!». Поглядев на это полное радости и живости создание, Миррор не сдержался и разрыдался в голос, обхватив коня за шею руками, уткнувшись в неё лицом. От него пахло овсом, сеном, росой — в конюшнях всегда царило лето, и снег не касался этих земель. Конь затих, склонил голову на спину художнику, точно понял все его чувства без всяких слов. Плащ стал убегать с плеч Роккэна, и юноша уже успел расстроиться, лишь сильнее скукситься: вот, придётся снова стараться, поднимать его, кутаться. Но в этот момент чьи-то руки коснулись плеч, правильно и ровно уложив на них плащ. Вздрогнув и всхлипнув, Миррор обернулся и уткнулся взглядом в чью-то грудь, скрытую чёрной рубашкой рубашкой и алым тяжёлым плащом, не до конца застёгнутым. Обмирая от ужаса, художник медленно запрокинул голову, сквозь пелену слёз вглядываясь в размытое бледное лицо. Руки в перчатках потянулись к нему, и юноша зажмурился, но удара не последовало. Более того, он ощутил, как ему застёгивают рубашку, спасая от всё равно пробирающегося в помещение холода. Когда же эти же самые руки вдруг стёрли слёзы с его щёк и век, Роккэн тщательно проморгался и во все глаза уставился на Господина чернокнижников. Найтгест мягко погладил юношу по голове, встрепал непослушные влажные кудряшки, но прежде, чем успел что-то понять, едва не полетел назад: художник рванулся вперёд, прижавшись заплаканным лицом к груди чернокнижника.
— Тише, тише, — едва слышно произнёс вампир, одной рукой приобняв Роккэна за плечи, а другой продолжая гладить по голове, унимая слёзы, пусть ещё не до конца зажившие рёбра и кожа отозвались болью на столь яркое проявление чувств. — Тише, маленький.