Всё, что у меня есть
Гейр возвращается, допивает пиво и смотрит на мой стакан, в котором пива осталось еще на пару глотков. Он поднимается.
— Ну, а теперь давай-ка напьемся, — говорит Гейр.
Мне обычно нравится, когда он берет инициативу в свои руки и говорит, что и как нужно делать.
Когда хотел, он умел проявить эмпатию, умение слушать, но, по большому счету, это было не в его характере.
Я отрицательно качаю головой и встаю.
Такое чувство, будто Гейр положил руки мне на плечи, пытается усадить обратно и готов держать до тех пор, пока я не сдамся. Я улыбаюсь, мне хочется смеяться. Он встает, поднимает руку и пятится к бару. Я качаю головой, улыбка дрожит на моих губах. Но я не хочу напиваться. То, как он смотрит на меня сейчас, напоминает мне о празднике у Хелены и Кима почти двадцать лет назад; весь вечер мы с ним не выпускали друг друга из виду, мы весело и многозначительно переглядывались, а под конец столкнулись в прихожей, где на подставке стоял один-единственный зонтик, а на вешалке висел розовый дождевик. И Гейр сказал: «Пойдем?» Он стоял и ждал, пока я оденусь, ждал своей новой жизни со мной.
Я вижу его у барной стойки, его спину, обтянутую футболкой, потертые джинсы, замечаю, как оттопыривается задний карман, в котором лежит коробочка снуса. Меня переполняет нежность к этому человеку. Внутри кафе полумрак, а на улице все еще светит солнце и гуляют люди. Официантка приносит тарелки с едой двум мужчинам, сидящим в конце зала.
Гейр пробирается обратно между столиками, в каждой руке по бокалу пива. Шрам на изувеченном среднем пальце побелел. Гейр ставит передо мной бокал, и я делаю глоток.
Утешение и сопротивление
Январь 2018
Мне приснился узор — красный с зеленым на голубом фоне, в моем детстве такая рождественская скатерть была дома у родителей. Еще мне приснилась Элиза — она стоит на центральной площади во Фредрикстаде, прямо у памятника королю Фредерику Второму и кричит, что я задолжала ей множество советов, она ждет утешения и помощи. На ней желтые хозяйственные перчатки. Мимо спешат какие-то люди, обходят ее, бросая быстрые взгляды. Я заснула с «Цветочным натюрмортом Яна ван Хейсума», и детали книги вплелись в мои сны: горящий дом, скорбящий отец, кипенно-белое платье, заблудшая дочь, море цветов, пепел и еще ниссе Фрёйи, который тоненьким голоском повторяет: «Счастливого Рождества, счастливого Рождества, счастливого Рождества».
За окном еще темно, но горизонт уже окрасился оранжевым, на крышах домов лежит снег. Я ставлю чайник и наливаю кофе во френч-пресс, у меня первые два урока — норвежская литература, буду говорить о романтизме — Вельхавен, Вергеланн.
Однажды Элиза, держа прядь волос перед глазами, сказала, что кончики секутся, и спросила, не могу ли я их подрезать. Майкен тогда была совсем маленькой. Я ответила, что у меня нет времени, потому что мне надо встретиться с Анной Луизой, я хочу показать ей Майкен. Ян Улав красил плинтус в коридоре, на улице шел дождь.
Я давала Элизе советы не так уж часто, но если она меня спрашивала, или просила о помощи, я помогала. Помню, как однажды дала совет по поводу приготовления баранины с капустой, что-то про время варки, но у меня все же было ощущение, что это она и так знала. Не уверена насчет Кристин, но я видела, как она помогала Элизе заполнять анкету, а в другой раз объясняла, как пользоваться новым телефоном.
В понедельник вечером позвонила Элиза и сказала, что случилась беда. У меня тогда оставалось всего шесть процентов зарядки. Ларс как-то заметил, что полезно давать телефону полностью разряжаться хотя бы раз в месяц, поэтому я в тот раз не поставила его на зарядку. Элиза сообщила, что во время футбольного матча для команд спортсменов старшего возраста Яну Улаву попал в живот мяч и его сердце остановилось. Он умер. Через полгода после своего семидесятилетия. Игрок из другой команды попытался его реанимировать, но безуспешно. Скорая приехала через четырнадцать минут, но и они не смогли ничего сделать. Элиза плакала, но слезы не мешали ей говорить, так что я поняла, что случилось, ее слезы перетекали в слова и предложения. «И по-х-хтом они за-кры-ли-и-и его тело просты-не-е-ей». Бедная моя сестра. С кем теперь она, преодолевшая столько трудностей, будет стариться? Наконец они расстались, после стольких прожитых лет.
— Чего им вздумалось играть в футбол в январе? — спросила я.
— Да, они совсем рехнулись, — всхлипнула Элиза. — Они играют в свой футбол круглый год в любую погоду — и в дождь, и в снег, и в слякоть.
— Ну а ты сейчас как? Может, мне приехать?
Элиза отказалась — ни к чему. Она обещала перезвонить, когда узнает про похороны и поминки. Я еще дважды предлагала приехать.
— Ты совершенно точно уверена, что не хочешь? — настаивала я. — Обязательно скажи, если передумаешь.
Она сказала, что ей нужно привыкнуть к мысли, что она осталась одна.
— Мы ведь делили все пополам целых сорок лет.
После этого разговора я позвонила Майкен. Она глубоко вздохнула.
— Не могу сказать, что Ян Улав так уж много для меня значил, — сказала она. — Но я очень соболезную тете Элизе.
У Майкен на носу остался след от пирсинга — заросший прокол, крапинка. Маленькая кухня в квартире, которую снимает Майкен на Майорстюен, выглядит как на обложке глянцевого журнала. Не знаю, готовит ли она там. Она никогда не приглашала меня на ужин. Гейр говорит, что, по его мнению, у Майкен есть приятель, во всяком случае, «между ними что-то есть», что он студент, изучает психологию, зовут Амир.
Я наматываю шарф, выхожу на балкон с чашкой кофе и сигаретой. Женщина на балконе дома на другой стороне улицы тоже на месте, каждый раз я думаю, не поднять ли руку в знак приветствия, но все никак не соберусь с духом.
Мое последнее воспоминание о Яне Улаве связано с прошлым летом и их садом во Фредрикстаде.
— Ты что, похудела? — спросил Ян Улав, обращаясь к Элизе.
Лицо Элизы приняло выражение как у маленькой девочки — с трудом скрываемые гордость и смущение. Застеснявшись, она кокетливо отнекивалась.
— Нет, нет, не думаю, что похудела.
— А ты взвешивалась? — уточнил Ян Улав с напускной строгостью. И я увидела, что он прав, и еще я осознала, что моя сестра превратилась в старуху. Кожа на руках и на шее обвисла и сморщилась, под подбородком образовалась складка. Она несколько похудела, но не там, где нужно: уменьшился объем ягодиц, но не живота, а кожа уже была не такой эластичной и не подтянулась следом, как бывало прежде.
Ян Улав кивнул.
— Надо есть как следует, — сказал он.
Беспомощное проявление любви, два в одном — забота и комплимент, это лучшее, на что он был способен. Элиза, считавшая себя слишком толстой в последние двадцать лет, в конце концов услышала от Яна Улава, что она похудела. Сладость унижения, которая была мне так хорошо знакома.
Снова пошел снег, падает крупными хлопьями. Мой сосед выходит на балкон покурить. По улице медленно проезжает машина с огромным, обтянутым сеткой прицепом, внутри вверх ножками лежит двуспальная кровать, снежинки опускаются на дощатое дно. Кто-то уезжает и увозит с собой кровать. Или кто-то въезжает. Припарковать машину из-за выпавшего снега невероятно трудно, хорошо, что у меня нет автомобиля.
В среду вечером снова звонила Элиза. Она говорила рассудительно и без эмоций, сообщила о похоронах и поминках и хотела узнать, когда мы приедем.
— Хуже всего, что я сейчас абсолютно не уверена в том, был ли он верующим, — сказала она. — Но я точно знаю, что он хотел, чтобы его тело кремировали. А Кнут приедет, вы все еще вместе?
— Ларс, — поправила я.
— Ах, да, прости.
— Нет, не приедет.
Я ответила, что мы по-прежнему вместе, но сейчас он по работе в Камбодже и приедет не раньше пятницы.
— Будем только мы с Майкен.
Мы с Майкен договорились поехать во Фредрикстад вместе в пятницу вечером на машине, которую она возьмет у своего приятеля.