Казнить нельзя помиловать

Меня попросили оценить жизненные обстоятельства Четина и высказать мнение, как депортация скажется на его психическом состоянии. Я написал, что, по его словам, у него в Турции почти не сохранилось связей, нет друзей, а из родных только старенькая немощная бабушка, которая не говорит по-английски. Я отметил, что по совокупности обстоятельств это, скорее всего, приведет к рецидиву депрессивного расстройства, а из-за упомянутой слабости защитных механизмов это, в свою очередь, приведет, вероятно, к рецидиву наркомании и алкоголизма. Кроме того, я сделал упор на всех положительных факторах, которые смягчат общий риск рецидива наркомании и алкоголизма и, следовательно, возобновления преступной деятельности: Четин говорит, что перестал общаться с бывшими приятелями-наркоманами, не употребляет запрещенных веществ уже почти три года, к тому же, по-видимому, у него высокая мотивация завершить начатое и добиться полного выздоровления. Четин уже обратился в государственную реабилитационную службу заранее, задолго до освобождения, и составил на будущее разумные реалистичные планы. Я постарался не высказывать личного мнения, надо ли его депортировать, поскольку это решает исключительно иммиграционный трибунал, и если бы я нарушил эти границы, мое заключение сразу стало бы предвзятым, и его могли не принять. Мне пришлось указать, что я не могу быть на сто процентов уверен, что Четин говорил мне правду. Некоторые подробности его истории не подтверждались объективными документами – например, смерть друга и угрозы наркодилера. Тем не менее, даже если он кое-что преувеличил, мне было его жаль.
Увы, его солиситор не сообщил мне, чем завершился процесс. Случается, что решения выносятся лишь через несколько месяцев после того, как я подаю судебный отчет, и очень часто бывает, что юристам недостает вежливости держать меня в курсе дела, даже если я прямо прошу об этом: когда во мне отпадает необходимость, меня начинают игнорировать. От этого я чувствую себя так, словно меня забанили в соцсетях после интрижки на одну ночь. Однако судьба Четина тревожила меня и спустя месяцы после обследования, и я не мог до конца понять, почему. Возможно, мое подсознание тревожила мысль, что на его месте мог оказаться кто угодно. На его месте мог оказаться я. Мне тоже сплошь и рядом доводилось принимать неверные решения, в том числе и относительно разного рода пороков – как и многим. Но при этом складывалось впечатление, что к нему жизнь была особенно сурова. Конечно, нельзя спускать со счетов все последствия, к которым привела его деятельность по доставке наркотиков, но лично он не причинил никому никакого физического вреда, в отличие от большинства пациентов, которых я обследовал.
Случай Четина подчеркивает, как часто алкоголизм и наркомания встречаются в когорте моих пациентов. Возьму на себя смелость сказать, что в делах, которые я рассматривал, они оказывались главным фактором гораздо чаще, чем острые психические заболевания. Отношения между применением запрещенных веществ и преступностью сложны и запутанны. Катастрофическое сочетание. Чаще всего цепочка событий состоит в том, что интоксикация растормаживает человека, и он в результате может совершать насильственные действия, как, например, бывший военный Джейк, который разбил бутылку водки о голову владельца магазина. Иногда наркозависимые идут на преступления, чтобы получить деньги на финансирование своих привычек, вроде Шантель, эмо с афрокосичками, которая совершала вооруженные ограбления. А в некоторых случаях, особенно если речь идет о драгдилерах, вроде Реджи с розой на лице, насилие становится неотъемлемой составляющей их бизнеса. Все это тем более обескураживает, что в последнее время урезано финансирование реабилитационных центров, социальных служб и молодежных клубов, а также тюрем и служб психиатрической помощи в целом. Фатальное стечение обстоятельств, которое наверняка подтолкнет еще больше людей из группы риска к правонарушениям в результате употребления наркотиков и алкоголя – и обеспечит бесперебойной работой людей вроде меня.
 
Я вдруг понял, что за плечами у меня больше сотни медико-юридических случаев. Я служил системе фильтром. Моя роль гораздо чаще состоит в том, чтобы отсеять тех, у кого нет психических болезней (например, закоренелых наркоманов), чем в том, чтобы выявить и направить на лечение тех, у кого они есть. У значительной доли подсудимых, с которыми я работал, была фоновая тлеющая депрессия или тревожное расстройство легкой степени, нередко вызванные теми же самыми факторами и ситуациями, которые подтолкнули их к правонарушениям. Лишь у крошечного меньшинства имелись тяжелые психические заболевания, и лишь некоторым из них из-за этого смягчили меру пресечения. Из тех, кто попал в эту крайне немногочисленную категорию, многим не потребовался перевод в судебно-психиатрическую клинику или реабилитационный центр, поскольку их могли должным образом лечить в тюрьме.
В дальнейшем иммиграционный трибунал часто поручал мне дела вроде дела Четина, я стал уверенно чувствовать себя в роли свидетеля-эксперта в этой области и начал закидывать удочку и в другие суды и пробовать себя в самых разных делах, в том числе и в гражданских судах, и в судах по семейным делам. В отличие от уголовных дел, когда государство наказывает отдельного человека, гражданские дела возбуждаются, когда отдельный человек или предприятие считают, что нарушаются их права – например, компании пытаются получить деньги от кредиторов или отдельные люди требуют компенсации за травмы (надеюсь, по справедливости, а не так, как в случае фальшивого свидетельства доктора Зафара по делу о хлыстовой травме). Суды по семейным делам работают со всякого рода юридическими тяжбами между родственниками; в их число входят споры между родителями по вопросам воспитания детей, вмешательство местных властей ради защиты детей, а также процедуры развода и усыновления.
Мое самое достопамятное дело в гражданском суде, вне тюремной обстановки, было связано с нашумевшим давним делом о сексуальном насилии. Мне пришлось провести обследование примерно 10 жертв некоего Джона Стайлера. Этот бывший директор школы был обвинен в сексуальном насилии над мальчиками в школах Ньюпорта и Вустершира в 70–80-е годы прошлого века. Будь он жив до сих пор, он, вероятно, мог бы попасть в поле моего зрения как подсудимый по уголовному делу. Однако Стайлер покончил с собой в Ньюпорте еще в 2007 году – кое-кто скажет, что и поделом ему, хотя сам он наотрез отрицал все обвинения. Гражданский иск был подан против городского совета Ньюпорта, который не защитил жертв, когда они были детьми. Некоторые солиситоры полагают, что мистер Стайлер был одним из самых, так сказать, плодовитых сексуальных преступников в Уэльсе: подозревают, что число его жертв превышало сто человек. Судя по тому, что рассказывали мне истцы – все они были мужчины за 50, – Стайлер приближал к себе мальчиков и дружил с их родителями. Мальчиков, которые привлекали его внимание, он называл «одаренными» и приглашал на частные уроки к себе в кабинет. Там он уговаривал их играть с его гениталиями и заниматься оральным сексом. Что характерно для всех случаев сексуального абьюза, Стайлер создавал у мальчиков иллюзию, что они избранные, а эти занятия за закрытыми дверями – тайная привилегия, которой они удостоились. Как ни поразительно и как ни возмутительно, многие учителя, по-видимому, знали или по крайней мере подозревали, что Стайлер насилует детей. Они просто закрывали на это глаза – что напоминает всех тех, кто позволял Джимми Сэвилу совершать его злодеяния.
Моей задачей было провести тщательное обследование психического здоровья жертв, чтобы установить степень ущерба, который они понесли вследствие травмы. Мне нужно было сформулировать выводы предельно ясно, поскольку от моего диагноза во многом зависело, какую компенсацию они получат. В их делах меня особенно поразило, насколько различались психические последствия у разных жертв, хотя все они подвергались давлению примерно одинаково. На одном краю спектра был вполне приспособленный к жизни человек, который редко вспоминал о перенесенном абьюзе и страдал легкой дистимией – она еще называется хроническим депрессивным расстройством и выражается в постоянном чувстве уныния и безнадежности, хотя симптомы не так тяжелы и длительны, как при клинической депрессии. Несмотря на это, он хорошо функционировал, у него была счастливая семейная жизнь и хорошая управленческая должность с шестизначной зарплатой. На другом краю спектра был человек тяжело травмированный, которого воспоминания об абьюзе и флешбэки терзали ежедневно. Я диагностировал у него полномасштабное посттравматическое стрессовое расстройство. Было просто больно наблюдать, как демоны, порожденные перенесенными испытаниями, проникают чуть ли не во все сферы его жизни: подростком он был склонен к промискуитету, принимал наркотики, искал острых ощущений, совершал насильственные нападения на незнакомых людей, что приводило к постоянным столкновениям с полицией. И здесь мой порочный дар – способность эмоционально отстраняться от ярких подробностей абьюза – придал мне сил должным образом провести эти обследования, от которых многие мои коллеги, думаю, отказались бы.