Кухонный бог и его жена

После того дня на площади я стала понемногу менять свое отношение к жизни. Я не чувствовала, что готова умереть, нет, еще нет. Но думала так: если мне суждено скоро умереть, то я больше не буду страдать в этом браке. А если не умру, то найду способ из него выбраться.
Примерно в то же время начала меняться и Хулань. Но в ней поменялось не отношение к жизни. У нее вырос аппетит. Она с каждым днем ела все больше и больше.
Сначала я подумала, что Хулань беременна, но почему-то молчит об этом. Я знала, что ей безумно хочется иметь детей, она никогда этого не скрывала. Когда бы я ни жаловалась ей на Вэнь Фу, или на войну, или на то, как я скучаю по дому, она отвечала:
— Будь у меня такой сын, как у тебя, я бы все перенесла с благодарностью.
Но сына у нее по-прежнему не было, а она продолжала тянуть в рот все, до чего могла добраться. Она всегда ощущала голод. И я не говорю о тяге к нежнейшему тофу или ароматной жирной свинине, словом, к чему-то конкретному. Нет, она видела нищих, сотнями и тысячами входящих в город каждый день, замечала, как они истощены, как открывают рты, будто надеясь поймать что-нибудь съедобное, как кожа свисает с их костей, и ей становилось страшно.
Кажется, что она представляла, что станет такой же, если ей будет нечего есть.
Мне запомнилась молодая нищенка, прислонившаяся к стене, ведущей в старую часть города. Хулань смотрела на нее, а девушка — на Хулань, и во взгляде ее было что-то жестокое и неистовое.
— Почему она так на меня смотрит? — спросила Хулань. — Как изголодавшееся животное, готовое сожрать меня, чтобы спасти свою жизнь.
Каждый раз, когда мы проходили мимо, Хулань утверждала, что девушка становится все тоньше и тоньше. По-моему, в этой нищенке она ввдела себя в прошлом, оставшейся в далекой деревне. Как-то Хулань рассказала, что ее семья чуть не умерла от голода.
— Каждый год наша река выходила из берегов. Иногда понемногу, а иногда сильнее. В один год воды было столько, что казалось, будто перевернулся огромный чайник. Когда вся эта грязная вода залила поля, весь урожай погиб, и есть стало нечего. Остались только сухие лепешки из сорго. У нас не хватало чистой воды, чтобы распарить их, поэтому мы так и ели их сухими и твердыми, смачивая только своей слюной. Мама делила всю еду на части, сначала мальчикам, а потом, вдвое меньше, — девочкам. Однажды я так проголодалась, что съела всю лепешку сама. Когда мама об этом узнала, она побила меня с криками: «Какой эгоизм! Съесть всю лепешку!» И потом она не кормила меня целых три дня. Я так плакала, у меня так болел живот! И все эти мучения мне пришлось перенести за одну сухую лепешку сорго, о которую зубы можно было поломать!
Ты бы подумала, что раз Хулань помнит эти жесткие лепешки, то не станет жалеть монет или даже еды для миски нищего. Нет, я не говорю, что сама подава — ла им все время. Просто Хулань не сделала этого ни разу. Она старалась съесть как можно больше сама. Копила жир на теле так, как некоторые копят деньги на счету, чтобы потом воспользоваться ими в крайнем случае. Вот что я имела в виду под тем, что Хулань изменилась. Когда-то она была очень щедрой, но теперь, увидев бедственное положение других людей, вспомнила, что не так давно была такой же, как они. И, возможно, все еще может такой стать.
Этим летом Вэнь Фу и Цзяго уехали в Чунцин. Цзяго сказал, что там они будут обучать людей, прибывших защищать новую столицу. Он точно не знал, когда они вернутся, но приблизительно через два или три месяца.
Перед отъездом мой муж хвалился важностью своей работы: обеспечение воздушных и наземных сил радиосвязью, чтобы можно было вовремя предупредить о приближении японцев. И когда он это говорил, я задумалась: как ему доверили такое важное дело? Ему, известному лжецу? Я радовалась его отъезду.
После того как мужчины уехали, Хулань стала внимать каждому слуху.
— Говорят, японцы собираются снова бомбить Чунцин, причем скоро! А может быть, и Куньмин! — как-то сказала она и принялась за приготовление большого обеда для себя.
 
Услышав раскаты грома, Хулань выбежала во двор и посмотрела на небо, ожидая увидеть бомбардировщики, спрятавшиеся за дождевыми тучами.
— Положись на уши, пока не видят глаза, — посоветовала я. — Гром всегда раздается со стороны больших Бирманских гор, на западе. А бомбардировщики прилетят с севера или с востока.
— С японцами никогда не знаешь наверняка, — с умным видом изрекла Хулань. — Они думают не так, как китайцы.
А потом она снова выбежала во двор, чтобы уличить меня в ошибке.
Так было несколько раз. Однажды я купала на кухне Данру, и вдруг до меня донесся ее вопль:
— Летят! Все, кончились наши дни!
Я подхватила на руки Данру, замочив платье, и выбежала на улицу, чтобы посмотреть, куда она показывала. Там, в небе, виднелась стая птиц. Их строй напоминал строй японских истребителей.
Я с облегчением рассмеялась:
— Это птицы! Единственное, что они могут на нас сбросить, лишь испачкает нам головы.
Хулань казалась оскорбленной в лучших чувствах.
— Почему ты надо мной смеешься?
— Не над тобой.
— Я видела, как ты смеялась.
— Ну конечно, я смеялась. Ты же сказала мне, что мои дни кончены, я выбегаю и вижу, что еще жива. На небе только птицы. Вот я над этим и смеюсь.
— Они выглядят прямо как самолеты, даже сейчас. Сама посмотри. Любой мог бы ошибиться.
По мне, эти птицы выглядели как птицы. И в тот момент я подумала, что у Хулань, наверное, портится зрение. Она начала обвинять меня в том, что я что-то не так вижу, а раньше просто подтрунивала надо мной.
Однажды Хулань отложила спицы для вязания и вмиг потеряла их. Когда я их нашла, она долго смеялась и сказала, что, должно быть, их проглотило привидение, а потом выплюнуло обратно. Но в следующий раз она потеряла иголки, нахмурилась и заявила:
— Наверное, это твой сын их куда-нибудь затащил.
Я задумалась, каково это — прожить жизнь, ничего не видя в ясном свете и не замечая собственных ошибок. Но с другой стороны, с какой стати она взялась винить моего сына в собственной невнимательности? И почему я должна терпеть ее придирки, когда это она перепутала птиц с бомбардировщиками?
В следующий раз, когда мы с Данру и Хулань отправились на рынок, я отвела ее к торговцу, продававшему очки.
Крохотный магазинчик в новой части рынка появился после начала войны. У продавца на столе лежало несколько пар очков, а остальные размещались в нескольких корзинках. Те очки, что на столе, как объяснил продавец, нужны были только для того, чтобы определить остроту зрения.
Хулань надела первые, посмотрела на нас с Данру и рассмеялась:
— Ой, я сейчас как будто снова оказалась на той горной дороге. От этих очков у меня голова кружится.
Данру в полном молчании и с беспокойством наблюдал за ней.
— Что, думаешь, куда спряталась тетушка Хулань? — спросила она малыша. Он улыбнулся и стянул очки с ее лица.
Мы обе рассмеялись, и Хулань примерила еще три разные пары. Но, надев на нос четвертую, затихла и не дала Данру стянуть и эту тоже. Она посмотрела вверх и вниз, сняла очки, потом надела снова, подошла к дверям и посмотрела на лавочки через дорогу.
— Я вижу чудесный шарф, — сказала она. — И бобы, которые надо купить.
Продавец был очень доволен. Он показал Хулань корзинку, в которой были нужные ей очки, и предложил ей выбрать. На некоторых красовалась золотистая оправа, а некоторые казались сделанными из дешевой жести. Потом я заметила, что у каких-то недоставало дужки или из-под стертой позолоты виднелся сероватый металл.
— Это же старые очки, — сказала я продавцу.
— Конечно, старые, — согласился он. — А где сейчас взять новые? Весь металл идет на военные нужды, а не на такие вещи.
Он повернулся к Хулань:
— Вот, мисс, эти особенно хороши, британские. А те, что сейчас на вас, подешевле. Признаюсь, они из Японии.
Это известие не обеспокоило Хулань и Данру, увлеченно перебиравших оправы. Но меня очень смущало, что в корзинках, возможно, лежат очки мертвецов.