Уплывающий сад
— Что с собакой? — спросил я утром руку, которая поставила на чердак крынку с молоком.
— Матильда дала знать, можете возвращаться.
Я не обратил внимания на то, что ответ был не на тот вопрос. При мысли о возвращении меня охватила огромная теплая радость, смешанная со страхом. Я радовался, что возвращаюсь в безопасное укрытие, но в то же время меня страшила мысль об обратном пути.
Путь был небезопасен, пролегал через большую деревню, Синявку, которую невозможно было обойти. Полный добрых и дурных предчувствий, я покинул чердак.
Дядя Матильды, когда я благодарил его за гостеприимство, что-то бормотал себе под нос и, только когда я переступил порог, обратился ко мне:
— Идите быстрее, так чтобы Синявку пройти в тумане…
От свежего воздуха перехватило дыхание, я схватился за ограду и глубоко вдохнул. Час был ранний — молодой рассвет и густой туман. Я старательно закрыл калитку и зашагал вперед. Старался идти энергично, что было нелегко, так как я отвык двигаться; открытое пространство страшило меня, многие месяцы запертого на площади в два квадратных метра. Я внезапно пожалел, что не взял с собой палку, которая могла служить посохом, — я мог бы ею размахивать в такт шагу, мог бы на нее опираться. Мысль о посохе, которого у меня не было, заняла меня настолько, что, лишь пройдя десяток метров, я услышал хорошо знакомые тихие и мягкие шаги. Я обернулся — он бежал за мной.
— До свидания, песик, — сказал я и впервые коснулся его шерсти, которая была теплой и приятной на ощупь. Он потянулся под моей рукой, громко зевнул, после чего, движимый внезапным приливом энергии, отряхнулся, как после купания, и посмотрел наверх, на меня.
— Эй! Возвращайся домой, мне надо идти, — сказал я, а он не тронулся с места и не спускал с меня глаз. Было очевидно, что пес что-то мне говорит, и тот, кто понимает собачий язык, без труда разобрал бы, что он имеет в виду. Но я прежде редко имел дело с собаками, и мне никогда не приходило в голову, что с ними можно разговаривать.
Потеряв терпение, я ускорил шаг, однако пес, который был так послушен каждый раз, когда я выгонял его с чердака, на этот раз не послушался. Он шел рядом со мной спокойным, ровным шагом, время от времени касаясь моих ног. Мы шли шаг в шаг, плечом к плечу, если можно — ну конечно, можно (теперь я знаю это точно) — так выразиться. Я не знал, как его зовут, поэтому обращался к нему «ты» или «пес».
Я еще не понимал, что он задумал, и, когда мы приблизились к концу тропинки, пересекавшей луг, решил, что тут, у шоссе, нам предстоит проститься. Я был ему благодарен, что он прошел со мной первую часть пути, которая была хоть и безопаснее второй, но тоже трудная, ибо человек никогда не чувствует себя столь одиноким, как в первые минуты одиночества, но, к счастью, существует то, что мы называем привычкой, — одна из милостей, оказываемых судьбой в минуты снисхождения.
Дорога через большой кусок луга была началом моего одиночества в окружающем враждебном мире, и теперь, когда мы подходили к шоссе, где (как я решил) нам предстоит проститься, я понял, что досада, которая охватила меня, когда я отправился в путь, — досада из-за отсутствия посоха, на который можно было бы опереться, была жалким причитанием покинутого всеми человека.
Размышляя таким образом, я остановился у канавы, которая отделяла ржавую весеннюю траву от разбитой проезжей дороги. Туман поднялся вверх, небо прояснилось и порозовело.
— Ну а теперь быстро домой, твой хозяин ждет, назад, назад! — сказал я псу, который, обнюхивая землю, бегал туда-сюда вдоль глубокой канавы, полной дождевой воды.
— Хватит уже, хватит, назад! — тихо говорил я и рукой указывал на тропинку, с которой мы только что сошли.
Он не обращал на меня внимания. Покопал носом землю, пощипал травку и внезапно одним прыжком перемахнул канаву. Теперь он стоял на шоссе, хвост двигался, словно маятник. Он залаял. О чудо! Я понял!
— Прыгай, — говорил он, — прыгай скорей!
Я стоял как вкопанный. Ну, раз он перепрыгнул канаву, раз говорит мне «Прыгай!»… Я разогнался, перескочил через грязную воду и приземлился около него, на дороге. Наклонился и протянул руку, чтобы его погладить. Какое там! Он не желал нежностей, он торопился и уже бежал вперед с бодро поднятым хвостом, так что я с трудом за ним поспевал.
Блеснуло солнце, на шоссе показались первые грузовики. Их рокот нарушил утреннюю тишину, но не затронул спокойствия, которое воцарилось во мне благодаря мягким шагам рядом. Только когда солнце поднялось выше и я с холма увидел разбросанные в долине дома Синявки, мое спокойствие несколько поколебалось. Мы уже проделали большой путь, так что я свернул с дороги — а пес послушно последовал за мной — к роще, с мыслью об отдыхе. Я сел, оперся о дерево, пес прилег в нескольких метрах от меня. Ему было интересно, что творится вокруг: уши стояли торчком, он крутил головой туда-сюда и жестким хвостом ритмично бил по земле. Меня поразило в нем выражение настороженности, которая так испугала меня в первый вечер и которую я по глупости принял за вражду, а сейчас, уже немного разбираясь в этом, воспринял иначе, а именно — как напряженное внимание, полную готовность, защитную позицию перед неожиданностью. Такое состояние вообще-то должен был испытывать я, а не он — это мне следовало навострить уши, вертеть головой туда-сюда и удерживать напряженное внимание. А я сидел вялый, утомленный переходом, слегка запыхавшийся, веки опускались под собственной тяжестью.
— Слушай, — сказал я. Он неспешно повернул голову ко мне и оголил острые и очень белые клыки. — Слушай, я вздремну немного…
Не знаю, сказал ли я это вслух или только в мыслях, может, пробормотал, будто пьяный, потому что уже чувствовал, как погружаюсь в теплый омут сна, проваливаясь в бездну блаженную, хоть и не бесконечную, поскольку осознал болезненное соприкосновение с землей, на которую опустилось мое тело.
Сон, который так меня сморил, не был слишком глубоким, поскольку я слышал собственное похрапывание, слишком громкое и в моем положении неоправданно беспечное. Более того, во сне я совершенно ясно видел березовую рощу и пса, который прилег рядом; я мыслил слишком быстро для человека, погруженного в глубокий сон, думал, что могу часок отдохнуть и поспать, на часок отложить сложную встречу с Синявкой, раз пес так бдительно меня стережет. Но едва я додумал эту мысль, пес вскочил и, поджав хвост, ринулся к дороге. Он мчался вперед, убегал. Я кричал ему, но, не зная клички, бормотал только «пес» или «черная бестия». Он исчезал у меня на глазах, становясь все меньше, но был еще виден то черной точкой, то черточкой, скачущей по дороге. Я даже не обиделся, что он так поспешно меня покинул, — у меня не было ни времени, ни места для обиды, такой страх меня охватил, вязкий, влажный, что я снова один.
Должно быть, во сне я кричал и метался, ибо проснулся, что-то бормоча в испарине. Черная бестия стояла надо мной, тихо поскуливая. Подняла лапу и осторожно коснулась моего плеча раз, другой.
Через Синявку мы прошли без проблем. Теперь я не перебегал от одного укрытия к другому, как в прошлый раз, когда шел тут впервые. Теперь мы шли по главной дороге, через центр деревни, на глазах у всех. Дети восклицали: «Какая большая собака!» или «Боже, какой черный!» Это «черный» могло бы относиться и ко мне, могло бы спровоцировать и другое, убийственное, слово. Могло бы! Но у меня была собака, а ведь у таких, как я, не бывает собак. Я шел степенным шагом хозяина, который вместе со своей собакой решил нанести визит в соседнюю деревню.
К четырем мы добрались до Добровки. Теперь надо было подождать, пока стемнеет, чтобы подкрасться к дому Матильды под покровом сумерек.
Мы ждали в зарослях камышей, у пруда. Квакали лягушки. Пес, чуя, что близится конец путешествия, лег у моих ног и задремал. Время от времени он поднимал голову и смотрел на меня, после чего снова спокойно засыпал.
Поздним вечером мы подошли к дому Матильды. Я взбежал по лестнице на высокое крыльцо, постучал в окно, как мы договорились. Дверь приоткрылась, и высокая, суровая фигура Матильды показалась на пороге.