Уплывающий сад

Значит, придет сюда, усядется на пенек… А я так рассчитывала на этот вечер! Есть мысли, которые чахнут под чужим взглядом, которые ранит дыхание посторонних, рушит малейшая помеха одиночеству. Я смотрела на эту женщину, как на врага. Она оказалась совсем не такой уж маленькой — теперь, когда она подходила ближе, я видела отчетливее — и не старой. Не больше сорока лет, миловидное, спокойное лицо. Только все время шла неуверенно, точно сдерживая себя. Когда она показалась из-за деревьев, то на минуту остановилась, колеблясь. Затем вошла в траву, высоко поднимая ноги, словно обжигаясь крапивой. А крапивы там нет и в помине.
«Видимо, от робости», — подумала я и, хотя только что была готова прогнать врага, едва не выпалила ободряющее: «Добрый день». Она, впрочем, не смотрела в мою сторону и, кажется, вообще меня не замечала.
Подошла к самому берегу пруда. Вода здесь была мутная — чувствовалось болотистое дно — и только метров через пятнадцать вдруг становилась голубого, чистого оттенка. Пруд был овальный, в форме яйца, окружен дикими зарослями, но не живописный, плоский, без фона. Пахло аиром — вот и все.
Она стояла довольно долго, блуждая по воде взглядом, который я не могла понять. Что она высматривала? Чего искала? Я села на траву и не сводила с женщины глаз. Она была здесь, в нескольких шагах от меня, маленькая, одетая аккуратно и продуманно. И все же…
Прошло немало времени, прежде чем она повернула голову — движением мягким и обаятельным, — мы встретились взглядами, но она ничуть не удивилась (значит, знала, что я здесь) и сказала:
— Прекрасный вечер, теплый.
А я уже… уже Бог знает что думала! Мне стало жаль, я с улыбкой ответила:
— Тепло и красиво у этого пруда.
— Только комары… ужасно их много…
Мы одновременно достали сигареты. Я протянула ей спички, она села на соседний пенек. Мы курили в тишине. Солнце зашло, от воды тянуло сыростью.
— Я здесь впервые с того дня, — внезапно произнесла она.
Было заметно, что она сама удивилась своим словам, решению заговорить.
— Поэтому я была такая… такая… — она подбирала слово, но не нашла, — поэтому не хотела вас видеть. Тогда здесь не было никого.
Значит, все-таки я оказалась права! Я молчала. Понимала: не важно, что я скажу и скажу ли вообще, она будет говорить. Без вопросов, без просьб, расскажет все мне, первой встречной незнакомке. Камешек сорвался — я ждала лавину.
— Знаете, мне не хватало смелости. Я боялась и всегда, когда близился этот день, искала препятствий, находила аргументы против. Лишь в этом году. Сначала, в первых числах месяца, сказала себе: «Надо красить квартиру, а поездка стоит денег». И тогда ясно осознала, что не хочу красить квартиру, а хочу поехать. Хочу увидеть… — Взглянула на меня: — Я вам не надоела?
Я отрицательно покачала головой. Она обрадовалась и продолжила:
— Это было как раз сегодня. Тот же день и час тот же. Тогда у меня не было часов, но солнце уже скрылось, и такая же прохлада, как сейчас… Видите тот домик? Крайний у дороги? Там я пряталась у знакомой семьи. Это было уже потом. Уже после того, как застрелили моих сыновей и мужа. Знаю, обо мне говорили: как она может? зачем спасаться? ради кого? Но понимаете, инстинкт жизни — это корень, который невозможно вырвать. Даже после смерти близких. Правда, вы молодая, что вы можете об этом знать?
Я жила у них в комнате — не в подвале, а в нормальной комнате. Она была маленькая, темная, но с кроватью. С кроватью и стулом. Ночами я сидела на кровати, потому что спать не могла, а днем — на стуле. Я латала мешки, шила, надо было что-то делать. Минута бездействия — шаг к безумию. Тоже спрашивала себя: зачем ты здесь сидишь? кого ради? И продолжала сидеть. В доме были одни женщины: бабка, мать, две дочери. Мужчины иногда приезжали ночью, оставались на один-два дня и исчезали. Я догадывалась, что грядет, но спрашивать не хотела.
Однажды сижу я на стуле, штопаю носки, как вдруг входит бабка. Вся дрожит — я сразу подумала о том, что кто-то донес и какое наказание за это ждет. Но она сказала: «Паулинка, тебе надо бежать. У нас будет обыск. Мужа моей дочери схватили… И не его одного… сына моего ищут… В любую минуту могут сюда явиться… Когда все успокоится — вернешься». Она обращалась ко мне на «ты», потому что в свое время была моей учительницей. Я вдруг почувствовала себя школьницей и произнесла: «Какое горе, уже ухожу». Возможно, даже сделала книксен. Не знаю. Тогда все было возможно.
 
«Куда же мне идти?» — думала я. Гетто уже ликвидировали, город был judenrein[34]. Да это и не был мой город. У меня тут не было знакомых, никого — ни единой души. Я была без гроша и… не могла ходить. Как только вышла — через окно, прямо в сад, — сразу поняла, что из-за постоянного сидения забыла, как ходят. Суставы заржавели. Знаете, как я ходила? Как аист.
У них был красивый палисадник, цветы, каких я, городская, никогда не видела… Глазам больно от пестроты. А сад! Я бы с радостью там осталась, в этом саду, давно не видела деревьев, травы, но из-за хозяев не могла… И вот я медленно вышла на большак, вон там, — она показала рукой, — прямехонький, белый, как выглаженная лента. Дорога широкая, а мне казалось, будто я иду по канату. Повернула направо, подальше от города. Искала глазами лес, где можно спрятаться. Вероятно, он был далеко, может, в другой стороне, отсюда не видно. С каждым шагом, а я сделала их немного, ощущала все большее измождение. Я не устала — я была измождена. Всем. И снова спросила себя: ради кого? зачем? Силы оставили меня. Этот корень, как вам объяснить, этот корень вдруг ослабел…
Когда я увидела тополя, а за ними заросли и луга, то подумала: туда. Я была наслышана об этом пруде, детям запрещали ходить к нему без взрослых. Я поняла, что должна идти именно в том направлении. И сразу успокоилась — это был верный путь.
Шла медленно, да еще и по сторонам смотрела. Здесь было красиво, зелено, хотя не так, как сегодня. Листья более светлые, покрытые пылью, за несколько недель не выпало ни дождинки.
Я дошла до этого места и зашла в воду. В чем была, даже обувь не сняла. Вода была теплая, мутная, грязная. Я подумала: какое счастье, что никого не встретила, что могу сделать это спокойно, в одиночестве. Заходила все дальше, все глубже. Начала думать о своих детях и муже, о том, насколько их конец был страшнее моего. Сгущались сумерки, было тепло и тихо, и я была спокойна и тиха. Вода уже достигла пояса, потом поднялась выше пояса… дно было очень пологое. Я шла с трудом, ноги покрылись тиной, их приходилось каждый раз вытаскивать из грязи. Я говорила себе: еще один шаг, еще один — скоро будет глубоко. Пот стекал по лицу, так тяжел был путь этого медленного умирания. Потом вода стала холодной и прозрачной — я поняла, что приближаюсь к цели. Пошла быстрее, теперь я торопилась… Задыхалась, в ушах шумело… боялась, не хватит сил дойти туда, где почва уйдет из-под ног. Я подняла голову, чтобы набрать воздуха, и тогда… знаете, что тогда произошло? Отчетливо и близко, прямо перед собой я увидела… другой берег. Этот пруд был… мелкий. Он всегда был такой, а тут засуха, никаких осадков… Я рухнула на землю, обессиленная, мокрая, живая.
Я думала, женщина скажет что-то еще, но она молчала и всматривалась в этот свой другой берег, а ее лицо, серое в сумерках, по-прежнему было кротким и милым.
— Спасибо вам, — произнесла она спустя некоторое время.
Я хотела спросить, что было дальше, но поняла: она больше ничего не скажет. Темнело, показались звезды. Поздняя птица сорвалась с ветки и пролетела низко, задевая крыльями воду.
 
 Свинья 
 Świnia 
 Пер. С. Равва 
 
В овине прятался человек. Немолодой, многое испытавший. Он был здесь уже две недели, скрываясь за перегородкой, сделанной из соломы, укрытие держалось на честном слове. Это было не первое его убежище. Скитание по чердакам, сараям, подвалам и даже семейным склепам, оплаченное наличными, продолжалось уже много недель. Каждого дня и каждой ночи этих недель хватило бы, чтобы заполнить страницы книги, если бы слову было под силу передать бремя безысходного отчаяния и бессильного одиночества.