В объятьях олигарха

— Значит, на самом деле ее звали Зоей? — спросил я.
— Ох, ну какое это имеет значение? — Светочка потянулась за бутылкой, доктор чувствительно шлепнул ее по руке.
— Хватит, малышка, нам еще отчет составлять.
Бутылку допил сам — и вскоре они ушли.
К еде я не притронулся, лежал, глядя в потолок. Безвременная кончина прекрасной Изауры меня не огорчила: что ж, она знала, что делала. Не захотела ложиться в клинику к Патиссону, я ее хорошо понимал. Передо мной стоял тот же выбор. Ее решение казалось разумным, однако сам я еще не приготовился к уходу, хотя исподволь, разумеется, перебирал разные варианты. Но как бы не для себя, а для кого–то постороннего. Трусливому человеку так проще… Увы, во многом, во многом прав доктор, когда поливает грязью руссиянскую интеллигенцию, которая разучилась жить по чести и не умеет с достоинством умирать. Но ко мне все его рассуждения относились лишь косвенно: я никогда по–настоящему не ощущал своей принадлежности к ней. Больше того, когда другие называли меня (в тех или иных обстоятельствах) интеллигентом, всегда испытывал нечто вроде стыда. Особенно это ощущение усиливалось после того, как властители дум начали писать коллективные доносы и бегать к пьяному царю на дачу, умоляя раздавить какую- то гадину.
Лиза, позвал я в тоске, слышишь ли меня, мой маленький, бесстрашный друг?
Наверное, не слышала, но бывали минуты, когда я остро чувствовал ее приближение. Занавеска колыхнулась на окне, вспыхнул солнечный зайчик на лакированной поверхности шкафа, кукушка прокуковала в лесу — и я невольно вздрагивал, настораживался: не она ли посылает привет?..
Незаметно задремал — и пробуждение было загадочным, будто проснулся во сне. За столом, за компьютером сидел улыбающийся Володя Трубецкой и с увлечением гонял по экрану лопоухого зайчонка. Я тоже любил эту игру, она называлась «Не буди Лешего». Выглядел майор совершенно мирно, и выражение лица у него было точно такое — снисходительно–ободряющее, как в тот раз, когда выпроваживал нас с Лизой за дворцовую ограду.
— Это вы, Володя? — окликнул я негромко, готовый к тому, что общаюсь с фантомом.
— Нет, тень отца Гамлета, — ответил он напыщенно — и тут же, оставив зайчонка в покое, переместился на стул возле кровати. — Ну–ка дай руку, писатель.
Я протянул ладонь, и он сжал ее с такой силой, что у меня хрустнул позвоночный столб. Но я не пикнул. Только спросил:
— Зачем ты так сделал, Володя?
— Проверяю, в каком ты состоянии…
— Ну и как?
— На горшок сам ходишь?
— Да, хожу… Что с Лизой, Володя?
— Ничего, могло быть хуже. — Улыбка на мгновение потухла и вспыхнула вновь. — Значит так, готовься. Завтра или послезавтра прорыв.
— Какой прорыв, Володя? Это иносказание?
— Иносказания все кончились. Пора сваливать к чертовой матери. Помнишь, как вождь учил: вчера было рано, завтра поздно?
Я посмотрел на стены, на потолок, перевел взгляд на свой перевязанный живот. Трубецкой ухмыльнулся.
— Все под контролем, писатель. Никто нас не слышит… Важно другое: сломали тебя или нет?
— Зачем тебе знать?
— Не хочу второй раз Лизу подставлять. Третьего может не быть.
Разговор шел без напряжения, весело, в быстром темпе и привел меня в хорошее настроение. Была и еще причина радоваться: впервые после долгого перерыва я не ощущал необходимости притворяться, разыгрывать то одного, то другого персонажа в чужой пьесе. Оказывается, я сильно от этого устал. Сейчас все слова ложились набело, и я снова мог играть собственную роль.
— Кем тебе приходится Лиза, майор? Не очень ты похож на доброго самаритянина.
— Все очень просто: я ее двоюродный брат.
— А Гата Ксенофонтов крестный, да? Ничего, говори. Я всему поверю. Мало ли на свете чудес.
Трубецкой нахмурился, улыбка совсем ушла из глаз. Без нее, как без маски, он выглядел еще моложе.
— Хочешь верь, хочешь нет, не время препираться. Повторяю вопрос. Сломал тебя доктор или не успел? Это не праздное любопытство. Вполне возможно, завтра придется туго. Не хотелось бы тащить тебя на закорках. Но если понадобится, для Лизки сделаю и это.
 
— Так любишь сестру? Очень трогательно.
— Ладно, считай, ответил… Признаюсь, я ее выбор не одобрял, но теперь вижу, может, она не ошиблась… Человека способен грохнуть?
Резкий переход меня не обескуражил.
— Вряд ли… Это тоже понадобится?
— Не бери в голову, классик. Отдыхай… Мне пора… Компьютер у тебя хитрый, но не настолько, чтобы водить за нос босса. Заметь на будущее…
Он уже был у двери — гибкий, пружинный, смеющийся. Супермен, черт бы их всех побрал.
— Володя, но….
Прижал палец к губам, исчез.
  
ГЛАВА 31
 
ПРОРЫВ
 
Через два дня на третий — вот когда это произошло. В светлое летнее утро, после девяти. Все это время я безвылазно сидел в комнате, работал, усиленно занимался гимнастикой, насколько позволяли почти затянувшиеся швы. Через силу, через боль гнулся, тянулся, отжимался. Ко мне никто не приходил, кроме Светочки, дверь теперь запирали снаружи, я не мог понять, с чем это связано.
Светочка держала меня в курсе происходивших в доме событий. Леонид Фомич, нагрянув, устроил страшный разнос домочадцам, но больше всех почему–то досталось Патиссону, которого Оболдуев посчитал главным виновником смерти Изауры Петровны. Он сомневался в том, что его супруга покончила с собой, поэтому поручил Гате провести дознание по всем правилам и, хоть кровь из носу, выколотить из доктора правду. Из этого ничего не вышло. Патиссон держался стойко и даже под пытками утверждал, что ему не было смысла убивать Изауру по той простой причине, что у них с хозяином уже была достигнута договоренность о переводе ее в клинику на лечение. Наконец после сеанса электрошока, проведенного приглашенным специалистом из Института Сербского, доктор все–таки признался, что убил Изауру Петровну собственными руками: отравил крысиным ядом, придушил и для верности проткнул сердце железной иглой. И все из–за того, что бедная женщина, храня верность супругу, наотрез отказалась участвовать в какой–то сатанинской оргии. Доктор Патиссон, едва снятый с клемм, оформил показания в письменном виде, но Оболдуев, как и дознаватели, хорошо понимал, что им грош цена. Однако Леонид Фомич никак не
мог справиться с уязвленным самолюбием (какая–то прохиндейка подло его кинула, точно фраера) и распорядился посадить на кол двух охранников, дежуривших в ту ночь у покоев супруги. Светочка поманила меня к окну, чтобы посмотреть на несчастных юношей, еще трепыхающихся, выставленных на всеобщее обозрение возле парадного крыльца, но я отказался.
Еще Светочка сообщила, что в четверг ожидается приезд в поместье новой хозяйки, какой–то молодой итальянки по имени Джуди, новой жены Оболдуева, но еще не венчанной; а на субботу назначен торжественный прием и бал с приглашением огромного количества гостей. На праздник соберется вся московская знать — крупные чиновники, политики, бизнесмены, главари криминальных кланов, церковные иерархи; для их увеселения нагонят целую кучу певцов, юмористов и творческих интеллигентов. Будет необыкновенная иллюминация и пышный фейерверк, для чего выписаны из Европы самые лучшие пиротехники. Приготовления идут в такой спешке, что кажется, наступил конец света. Поведала Светочка (как–то чудно жеманясь) и неприятную для меня лично новость. Оказывается, в культурной программе праздника сперва предусматривалось отдельным пунктом чтение (автором) отрывков из новой книги — для редакторов крупнейших газет и для иностранных журналистов, но Патиссон что–то нашептал хозяину, и тот отказался от этой идеи.
— Ох, Виктор Николаевич, похоже, доктор против вас сильно интригует.
— С чем это связано?
— Это как раз ежу понятно. Зойка с крючка сорвалась, вот он и спешит побыстрее вас в клинику утащить.
— Не боишься об этом говорить?
— Виктор Николаевич, не считайте меня такой уж бесчувственной тварью. Хотя вы больше не мужчина, мне будет вас очень не хватать. Я ведь привязчивая. Это мой большой недостаток. Современные девушки совсем другие. Ухватистые, предприимчивые, никаких сантиментов. К примеру, как Зойка.