Лучший из лучших

Зуга не верил глазам: впервые в жизни он видел, чтобы женщина одним прыжком вскакивала на лошадь. Обычно для этого требовались два конюха: один держал поводья, другой подставлял сплетенные пальцы, помогая даме взобраться на спину лошади. Луиза Сент-Джон взвилась вверх с такой легкостью, словно взлетела на крыльях. Только внимательный наблюдатель заметил бы движение руки, которое заставило громадного жеребца встать на дыбы: опираясь на задние ноги, он попятился, молотя передними копытами по воздуху. Всадница развернула его и еще одним движением руки послала с места в галоп – прямо на ограду высотой в пять футов, отделявшую лагерь Зуги от дороги.
Наблюдатели на веранде испуганно вскрикнули: у жеребца было не больше двадцати шагов, чтобы набрать скорость для прыжка. Тем не менее он летел вперед: розовые ноздри раздулись, змеившиеся под кожей вены на щеках набухли от мощных ударов сердца. Толстые черные косы Луизы развевались у нее за спиной – она натянула поводья и сжала бока жеребца коленями, заставляя его прыгнуть.
Перед мысленным взором Зуги возникло окровавленное тело, повисшее на колючей проволоке, точно дикая птичка, попавшая в сеть птицелова, – израненная, со сломанными крыльями.
На мгновение конь с крошечной всадницей словно застыли в воздухе на фоне бледно-голубого неба: жеребец подтянул передние ноги к голове, женщина привстала в седле, чтобы смягчить прыжок и приземление, – они взяли изгородь.
Жеребец ловко приземлился – всадница даже не покачнулась на его спине – и плавно поскакал дальше.
У всех вырвался невольный вздох. На Зугу накатила волна облегчения – такая же мощная, как прыжок лошади.
Зуга стоял на вершине центральной площадки – на высоте трехэтажного здания над уровнем земли. На севере виднелась река Вааль: темно-зеленое пятно более пышных кустарников и травы вдоль ее берегов казалось тенью облака на пыльной равнине. Безжалостное солнце ослепительно сияло в безоблачном небе, отбрасывая резкие тени, геометрический рисунок которых на плоскости повторял очертания подъемников из дерева, железа и стального троса. Подъемники висели прямо над головокружительной пропастью – точно гигантский метеор врезался в желтую землю, оставив округлую вмятину в земной коре. Самые глубокие участки были почти на двести футов ниже поверхности. Каждую лопату породы выкапывали вручную, поднимали на поверхность и тщательно просеивали, прежде чем свалить отходы в гору отвалов. Карьер стал памятником упорству этих похожих на муравьев созданий, которые копошились на дне шахт.
Зуга вытер черную смазку с рук куском пакли и кивнул чернокожему работнику. Матабеле дернул за рычаг паровой лебедки. Раздался оглушительный грохот, тонкая нить блестящего стального троса стала наматываться на барабаны. Лебедка и паровой котел обошлись в тысячу фунтов – полную прибыль необычайно удачной недели, когда Джордан нашел на сортировочном столе одиннадцать хороших алмазов. Эта удача была одним из лживых обещаний, которые Чертовы шахты, точно неверная жена, нашептывали на ухо Зуге.
Баллантайн подошел к неогороженному краю площадки. Пропасть под ногами соблазнительно манила к себе, но Зуга не поддавался соблазнам.
Десять минут отдыха – столько времени занимал подъем бадьи из шахты на поверхность. Огромная стальная бадья двигалась снизу вверх, как толстый паук, ползущий по ниточке паутины. На ее краю стоял человек – на таком расстоянии не разобрать, кто именно.
Зуга закурил сигарету, которая пропиталась смазкой от двигателя, оставшейся на пальцах. Он снова посмотрел вниз и решил, что карьер больше напоминает улей, чем муравейник. Даже на самых глубоких уровнях форма каждого участка оставалась идеальной, и строго геометрические фигуры напоминали ячейки в сотах.
«Если бы в моей оказалось чуть больше меда!» – подумал он.
Бадья поднялась выше – на краю стоял высокий молодой человек, небрежно положив руки на пояс и ни за что не держась, хотя пропасть под ним становилась все глубже.
Молодежь изощрялась, изобретая наиболее легкомысленные и впечатляющие способы подняться на бадье. Зуга запретил Ральфу танцевать на ней – эта мода появилась после того, как какой-то шотландец протанцевал всю дорогу со дна шахты до подъемника, аккомпанируя себе на волынке.
 
Ральф приближался, поднимаясь сквозь поблескивающую паутину тросов, которые висели над шахтами: сотни тросов – по одному на каждый участок, – отполированных трением о шкивы и барабаны, сверкали и переливались на солнце, будто серебристое облачко повисло над карьером. Легкая прелестная дымка скрывала жестокую реальность грубо выдолбленной земли с ее опасностями и разочарованиями.
Зуга вспомнил тот первый день, когда он привел свою упряжку волов в разросшийся лагерь старателей. Рядом сидела Алетта, и они посмотрели на перекопанный, разрушенный холм. С тех пор было выкопано много земли, многие умерли в этой жуткой яме, где когда-то возвышался холм, и вместе с ними погибли их мечты.
Зуга снял широкополую шляпу. Аккуратно промокнул капельки пота с гладкой и менее загорелой кожи ниже линии волос и брезгливо поморщился при виде мокрого алого пятна на шелковом платке – похоже на кровь. Он снова повязал платок на шею и посмотрел вниз затуманенными от разочарования глазами, вспоминая надежды и мечты, с которыми приехал сюда в тот первый день, – неужели это было десять лет назад? То ли день прошел, то ли целая вечность.
Он задумался, перед мысленным взором повторялись отдельные события непонятно куда пролетевших лет. Воображение и годы сделали печали и радости ярче. Через несколько минут Зуга встряхнулся. Воспоминания – старческий порок. Бессмысленно сожалеть о прошлом: сегодняшний день – вот единственное, что имеет значение. Он расправил плечи и посмотрел на Ральфа, стоявшего на краю раскачивающейся бадьи. Что-то кольнуло сердце, разгоняя остатки задумчивости.
Бадья поднималась как-то не так – она казалась слишком легко нагруженной и не видно горки желтого гравия. Обычно Ральф вопреки приказу Зуги наваливал породу выше краев. Сейчас бадья была пуста, Ральф поднимался один, без матабеле, всегда помогавших ему высыпать гравий в желоб, под которым ждет повозка.
Зуга приложил ладони ко рту, собираясь спросить, в чем дело, но слова застряли в горле.
Ральф был достаточно близко – его лицо исказилось какими-то ужасными переживаниями.
Чувствуя холодок в груди, Зуга опустил руки и уставился на сына. Бадья громыхнула, стукнувшись о железные опоры; работник дернул за рычаг, ловко остановив подъемник.
Ральф легко спрыгнул через узкую щель на площадку и встал, молча глядя на отца.
– Что стряслось, сынок? – тихо спросил Зуга, замирая от страха.
Вместо ответа Ральф отвернулся к пустой бадье.
Зуга подошел и встал рядом с сыном – и увидел, что ошибся: бадья вовсе не была пустой.
– Мы потратили все утро, чтобы вырубить эту штуку из восточного склона, – сказал Ральф.
Неровный каменный прямоугольник шириной с размах рук взрослого мужчины выглядел как грубо обтесанное надгробие, на котором еще не вырезали надпись: на поверхности виднелись свежие отметины стальных клиньев и кайла.
– Мы на нем сломали три кирки, – мрачно продолжал Ральф. – Вытащить этот камень удалось лишь потому, что там была естественная трещина, в которую вбили клинья.
Зуга уставился на уродливый каменный куб, не желая верить своим глазам, пытаясь не слушать, что говорит сын.
– Под ним то же самое – твердый, как сердце шлюхи, камень, без единой выбоины или трещинки.
Перед Зугой лежала уродливая глыба пестрого камня, на которой виднелись более светлые отметины и борозды, оставленные стальными орудиями.
– Мы работали целое утро – все шестнадцать человек. – Ральф показал ладони: твердые желтые мозоли были сорваны, на содранной коже запеклась корка из крови и пыли. – Целое утро надрывались как черти и ломали кирки, а вырубили жалкий кусок весом меньше полутонны.
Зуга медленно перегнулся через край бадьи и протянул руку: на ощупь темно-синяя крапчатая глыба оказалась холодной – и от этого холода кровь застыла в жилах.