А в городе звёзд не видно… (СИ)

Теперь эти стены для неё — тюрьма, а память — жестокий конвоир, аморальные соседи по камере и палач, наведывающийся по вечерам.
А ночью она всегда отчётливо чувствует запах сигарет и секса, приходящий к ней призраком сквозь дрему. И тогда ей хочется. Низ живота наливается тяжестью жидкого свинца, грудь ноет, требуя прикосновений, во рту пересыхает от участившегося дыхания.
Пальцами легко доводит себя до оргазма и сразу засыпает, проваливается в беспокойные сны, полные расплывчатых образов и чувства тревоги. Но это совсем не то, и утро всегда встречает её противным послевкусием. Словно кто-то щедро насыпал сахарозаменитель в любимый десерт.
— Не пущу, — отчаянно шепчет в потрескавшуюся от времени поверхность стола, когда в окно что-то легонько ударяет.
Раз. Второй. Третий.
Как в прошлые времена, когда она стремглав бросалась распахивать окно настежь в любую погоду. Такого больше не будет — она себе обещала.
Но кто вообще выполняет данные когда-то обещания?
Встаёт и аккуратно приближается к окну, немного отодвигает в сторону занавеску, чтобы выглянуть на улицу. Видит только размытый тёмный силуэт и алый огонёк горящей сигареты.
Она часто замечала, как вечерами кто-то подолгу стоит около дома и курит. Долго, иногда по часу, наверняка за раз приканчивая целую пачку. И внутри что-то ёкало на мгновение от шальной мысли: «Это он!»
Но он бы не стал молча страдать под окнами, в этом у неё не возникало никаких сомнений.
В стекло прилетает ещё одна тонкая веточка, варварски отломанная у кустарника во дворе. Теперь это точно он: идёт напролом и берёт измором, получает что хочет любой ценой, не думает ни о ком и не считается с чужими чувствами.
В комнате выключен свет, горит только настольная лампа. И под тёплым жёлтым светом тоненькие занавески наверняка просвечивают, позволяя ему увидеть её нерешительно притаившуюся тень.
Она глубоко выдыхает, как перед прыжком в воду, а потом раздвигает шторы, недолго борется с примёрзшей от холода железной щеколдой и наконец распахивает деревянные рамы настежь.
Сама отходит на середину комнаты и ждёт. Ненавидит себя, презирает, заранее немного жалеет, но всё равно ждёт и не пытается от этого откреститься.
Он ловко перемахивает через подоконник, сам закрывает окно, повернувшись к ней спиной. Снег быстро тает, впитываясь в тёмную ткань куртки влажными пятнышками и утекая с ботинок грязной лужицей прямо на потёртый паркет.
Шторы задвигаются с непривычно резким и острым звуком проехавшихся по карнизу колец. Рюкзак опускается на пол, куртка оказывается сброшена прямо рядом с ботинками, в ту самую покоробившую её лужицу.
Она хочет спросить, зачем он пришёл. Хочет кричать, ударить его по лицу, приказать немедленно убираться отсюда и оставить её в покое. Хочет сказать, что не желает его больше видеть.
А желает сильно-сильно, и когда он наконец поворачивается к ней, все слова вмиг теряются. Она задыхается от счастья, тёплой волной поднимающегося от живота к горлу, и смотрит на него растерянно, жадно, ведь сама не верит в реальность происходящего.
Он такой же, как всегда. Высокий, худой, суровый взгляд с лёгким прищуром и абсолютно нечитаемое выражение лица, под которым легко можно спрятать любые эмоции. Или их полное отсутсвие. Непривычно только видеть его в обычной футболке и джинсах, зато без рубашки и брюк он выглядит чуть более приземлённым, почти что простым парнем.
Её взгляд неотрывно следует за ним. Улавливает каждое движение. Сочится восторгом и обожанием, которых давно уже не должно быть. Их вытесняла ненависть и злость, но что-то снова пошло не так. С этого спектакля, с этого сообщения, с открытого ему окна всё снова рухнуло.
А она осталась стоять среди обломков своей жизни и надеяться на него, как на мессию.
— Ляг на кровать, — спокойно произносит он, подходит к столу и начинает ощупывать тянущийся от лампы проводок в поисках выключателя.
Ожидаемо. Предсказуемо. И очень больно.
Слёз нет. Ни одной настолько необходимой сейчас слезинки. Зато всё тело стягивает каким-то неприятным чувством, и она ощущает, что высохла, выгорела изнутри дотла, и кожа вот-вот потрескается и рассыпется горсткой пепла.
 
Она не понимает, за что и почему он так поступает, но спрашивать не рискует. Боится честного ответа. Ещё больше боится услышать, что он и сам не знает. Потому что хоть один из них должен иметь веские причины, чтобы снова и снова спускаться в этот ад.
Её трясёт, но тело покорно опускается на новый, ещё слегка шелестящий от прикосновений белый пододеяльник. В конце концов, она ведь и сама хотела, так? Ей уже нечего терять: девственность, гордость, наивность вытраханы из неё им же на этой самой кровати.
Чем быстрее это закончится, тем проще будет забыть. Опять притворяться, что всё нормально. Избегать его с удвоенным рвением.
Она ложится спиной к нему, прижимает колени к животу, чтобы не так заметна стала дрожь, и закрывает глаза. Вопреки ожиданиям у неё совсем нет этого липкого ощущения стыда или мыслей о том, что ведёт себя как шлюха. Шлюхи хоть что-то имеют, раздвигая свои ноги, а ей не достаётся ничего: ни тёплых слов, ни лживых обещаний, ни скупой благодарности. Только выжженная сигаретами дыра в сердце, которую вряд ли можно засчитать за оплату.
Нет, она совсем не шлюха, намного хуже — обычная дура. Потому что делает всё это по любви.
Раздаётся щелчок и комната погружается в темноту. Так будет даже лучше, потому что ей больше не хочется его видеть. Чувствовать будет достаточно.
Он не торопится, копошится за спиной, слышится звук расстёгиваемой молнии, от которого к горлу внезапно подступает тошнота. Это пройдёт, точно пройдёт, когда она забудется в процессе и ещё будет кусать губы, чтобы не попросить его двигаться ещё быстрее. Просто сейчас надо потерпеть.
Матрас чуть прогибается, когда спустя пару минут он тоже начинает ложиться на кровать. Тогда ей в голову приходит, что стоило бы сразу раздеться, и от этого почти пробирает на смех. И вот этим заканчивается общение, которое начиналось на столь возвышенной, прекрасной ноте? От беглого французского к «ляг на кровать». От душевной близости к болезненному отвращению и возбуждению от мысли, что сейчас её снова выебут?
— Посмотри, — он касается пальцами её плеча так осторожно, ласково, что это пугает намного сильнее прежней грубости. Тянет за ткань кофты, чтобы развернуть её, и сквозь закрытые глаза она замечает какой-то странный свет с оранжево-красным оттенком.
Сначала думает, что он включил новогоднюю гирлянду, до сих пор лежащую на комоде. До нового года остаётся два дня, а ей не хватает сил хотя бы размотать спутавшийся клубок лампочек, не то, чтобы их развесить. Тут бы свои внутренние переживания распутать для начала.
Но когда она открывает глаза, то удивлённо моргает. Потолок усыпан звёздами. Обычными пятиконечными яркими звёздочками с детского прожектора.
Он лежит на спине, пристроившись на самом краю кровати и тоже смотрит в потолок. Напряжённый и полностью одетый.
— Планетарий откроется только после шестого января, — говорит тихо, впервые на её памяти с таким трудом, будто произносит самые искренние слова раскаяния. Для него, возможно, всё так и есть.
Хотя и для неё ведь тоже.
— А это так, репетиция. Смотри, вот этот ковш, — его палец медленно перемещается по оранжевым звёздам и вырисовывает причудливую фигуру в воздухе. — Это большая медведица. А вот ещё один, поменьше — это малая медведица.
Она не смотрит. Перед глазами всё размыто и единственное, что сейчас по-настоящему имеет значение — то, как их плечи слегка соприкасаются. А он такой горячий, это чувствуется даже издалека и кружит ей голову.
 
— Кажется, я даже здесь не могу их найти, — признаётся ему честно, умалчивая только о причинах. Какие звёзды, когда он здесь, просто снова здесь, так близко и именно сейчас, кажется, по-настоящему рядом. Ничего на свете не сможет сравниться для неё с красотой этого момента.