А в городе звёзд не видно… (СИ)

Сил не осталось, чтобы попытаться подняться или перекатиться вбок, и он просто лежит на ней сверху, обмякнув и расслабившись, упирается лбом в покрывало и пряди разметавшихся волос. Дыхание хриплое, тяжёлое, и он чувствует, как судорожно поднимается и опускается её грудь, придавленная им к кровати.
Перед закрытыми глазами мерцают мириады звёзд, и он слегка улыбается, понимая, что наврал ей. И в этом городе их оказалось так просто увидеть.
После оргазма туман в его сознании начинает рассеиваться быстрее, чем хотелось бы. И тогда он понимает, что именно произошло. Понимает, что именно сделал, и от этого вмиг хочется удавиться. Ошибка за ошибкой, вот как можно описать всю его жизнь с тех самых пор, как в ней появилась она.
Он приподнимается на локтях и аккуратно слезает с неё, внимательно наблюдая за выражением лица. Взгляд мечется от зацелованных, чуть приоткрытых губ к алеющим засосам, возвращается к её глазам, именно в этот момент испуганно распахивающимся, будто она резко вынырнула из муторного сна. Нет сомнений: она всё поняла. Вспомнила, догадалась или почувствовала, как из неё начинает вытекать его сперма?
— Я схожу в аптеку, — спокойно произносит он, но в горле пересохло и голос неприятно хрипит. Копошится в куче скинутой на пол одежды, потому что их чёртовы брюки одинаково чёрные и сшиты из одинаковой ткани, и чтобы различить где чьи, приходится их поочерёдно поднимать, впустую тратя время.
Его раздражает повисшее в комнате гробовое молчание, прерываемое лишь шелестом одежды. Он понятия не имеет, что обычно делают в таких случаях. Извиняются? Это точно не для него. Делают вид, что так и было задумано? Тогда слишком поздно, потому что по его кислой мине она наверняка и сама уже всё поняла.
И стоило с таким пренебрежением отзываться о дураках, не умеющих себя контролировать, чтобы внезапно пополнить их ряды?
В её сторону он осознанно не смотрит. Краем глаза замечает, как она пытается прикрыться, подтягивая к себе уголок одеяла, и уже взявшись за ручку двери слышит что-то отдалённо напоминающее всхлип. Застывает на месте и прикрывает глаза, чувствуя, как сердце пропускает несколько ударов. Всё не должно быть так.
Но именно так и получается.
Выдыхает и выходит из комнаты, не оглядываясь. Быстро натягивает кроссовки, набрасывает на себя куртку и выскакивает в подъезд. Когда-то он считал, что воспользоваться дверью в её квартиру будет предательством. А теперь не понаслышке знал, что такое настоящее предательство, стягивающее шею невидимой удавкой вины.
От морозного зимнего воздуха влажная рубашка мгновенно встаёт колом и царапает кожу. Он прислоняется спиной прямо к ледяной стене и по привычке закуривает, рассеянно оглядывает такой знакомый двор с непривычного ракурса. Почти стемнело, и в оранжевом тусклом свете фонаря видно, как на землю неторопливо падают первые снежинки.
Может быть, даже к лучшему, что так получилось. Ему необходимы эти минуты тишины, чтобы успокоиться и подумать, принять собственное безумие как неотвратимый факт. Сомнений нет: это было, это реальность, и списать всё на воображение отныне не выйдет.
Он рад, что смог выйти. Но, отбросив сигарету в сторону и сунув руки в карманы, напарывается пальцем на острие заколки, словно ехидно напоминающей о том, что в этот раз ему придётся вернуться.
  
История 3. Смирение.
 
«Пустишь меня?»
Она напряжённо смотрит на сообщение, пока экран не гаснет. Тяжело вздыхает, откладывает телефон в сторону, на стопку из книг, лежащих в углу стола. Трёт пальцами виски и думает, что всё это чертовски неправильно.
Ей пришлось с ним общаться. Всего один день, бесконечно тянувшийся, безумно тяжёлый день, когда ради спектакля она вынуждена была сделать вид, будто последние две недели они не сжирали друг друга злобными взглядами. Будто она не пряталась от него по углам, а он не ловил её и не нашёптывал презрительно: «Хватит устраивать драму, ты ведёшь себя как идиотка».
И вот прошло два дня, и он пишет. Как ни в чём не бывало, словно так и надо. Никаких «прости» или «давай поговорим». Сухое «пустишь меня?», которое пробирается острыми шипами прямо под кожу. Однажды она уже пустила его в свою жизнь, и это оказалось самым неправильным из принятых ею когда-либо решений. Так зачем повторять свои ошибки?
 
Она намеренно не открывает сообщение. Делает вид, будто не видела, занята, в ванной, да хоть умерла — лишь бы нечаянно не сделать шаг к нему навстречу. Знает: давно балансирует на самом краю обрыва, и одно неловкое движение точно станет смертельным. А он подначивает, подталкивает и улыбается холодно, с лёгкой насмешкой.
Чтобы почувствовать себя выше других, ему и делать ничего не надо. Достаточно просто быть собой: гениальным мерзавцем с колючими рыжими волосами, к которым так сильно хочется прикоснуться.
Такие как он делят людей на «достойных» и «серую массу». Такие как он испытывают лёгкую ненависть ко всем, кто не может дотянуть до его уровня, и лютую злость к тем, кто может его превзойти. Такие как он не поддаются эмоциям, просчитывают всё наперёд и мыслят исключительно алгоритмами, как бездушная машина.
У неё до сих пор не выходит объяснить, почему они начали общаться. Откуда у противоположностей вообще могли взяться общие интересы, любимые песни, фильмы, книги — одни на двоих. Почему заметив, как она путается во временах на французском, он предложил помочь, а не рассмеялся над её непроходимой тупостью, как должен был поступить? Почему она не ответила что-то вежливое в ответ, а начала оправдываться, давая повод завести разговор?
Она знала о нём достаточно, чтобы держаться на безопасном расстоянии. Но не испугалась, а зря. Инстинкт самосохранения всегда подводил её, и в борьбе между страхом и интересом к настолько неоднозначной личности с лихвой победил последний.
Никаких иллюзий относительно их общения она не питала. Не мечтала о нём вечерами, не пыталась произвести впечатление. Твердила как молитву «мы просто друзья», вздыхала с облегчением, когда он повторял то же самое и не давал веских поводов в этом усомниться. Прекрасное время самообмана, призрачного контроля над своими чувствами и твёрдой земли под ногами.
Просто всё хорошее имеет обыкновение заканчиваться. Белое оборачивается чёрным, добро — злом.
Дружба ломается мазками девственной крови на бёдрах и бордовыми засосами, просвечивающими даже сквозь рубашку. Доверие ломается хлопком двери и молча брошенными на смятую кровать таблетками.
Всё ломается, крошится, осыпается прямо у неё в руках. День за днём мир вокруг стремительно рушится, не оставляет ей ни единой надёжной опоры. И она не пытается что-то склеить, не мечется в панике, даже не плачет, — ни разу с того самого вечера. Просто ждёт, когда иссохшая и потрескавшаяся земля разверзнется прямо под ней и настанет конец этого затянувшегося кошмара.
Он говорит, что она разыгрывает драму, но нет — это комедия. Потому что их поступки не пропитаны пафосом, они лишь нелепы и смешны. И вскользь глядя на его бледные веснушки, щедро рассыпанные по лицу, ей до сих пор хочется улыбаться.
— Не пущу! — говорит сама себе, но никакой уверенности в голосе нет. Плохо. Тяжело. Так сложно.
Она ложится головой на стол, носом утыкается в сгиб локтя, вдыхает запах кондиционера, идущий от кофты. Даже сквозь убойную дозу ароматизатора пробивается лёгкий табачный шлейф, от которого в груди болезненно ноет. Больше двух недель прошло с последней выкуренной в этой комнате сигареты. Выкуренной им.
 
Она бросила в тот же день. Хочется затянуться, но держать в руках сигарету невыносимо, будто пергамент прожигает кожу концентрированной кислотой.
Наверное, это называют моральной травмой?
У неё их теперь много. Не хочет подходить к подоконнику, не может сконцентрироваться за своим столом, выпросила в подарок на Новый год новое постельное бельё, чтобы вышвырнуть всё старое, включая голубое одеяло советских времён и покрывало, с которого не нашла сил отмыть белёсые пятна спермы. Ей стал ненавистен каждый сантиметр собственной комнаты, всегда воспринимавшейся как надёжное убежище, уютная норка, где можно спрятаться от всех проблем.