Наталья
— Вам нравится это? — снова спросил он.
— Я и сама толком не знаю. Хотела быть пианисткой, из-за руки пришлось бросить училище. И поступать в университет.
Я ничего об этом не знал. Я вообще ничего о ней не знал. Да и откуда.
Она начала оттаивать. Разговор их оживился. Б. сел на своего любимого конька, рассказывал, что если он кем и станет, то только министром (заметьте, и не меньше) здравоохранения (спаси нас, Господи). Они шли прямо по заснеженному тротуару, не обращая на меня даже нуля внимания. Я пытался подрулить к ним то справа, то слева — бесполезно. Либо я путался у них в ногах, либо на меня наталкивался (и от меня отталкивался) встречный прохожий. Либо догоняющий, тоже… прохожий попросту отталкивал меня в сторону и что-то урчал, как тигр, над чужой полуобглоданной костью. В Москве таких персонажей тысячи и тысячи. Автора никак не найдут.
С утра я голодный, на улице холодина, Наталья уже улыбается Б., а он ее взял под локоть. От всего этого я, засев в глухом миноре, плелся позади.
Б. что-то рассказывал, кого-то имитировал, Наталья, грациозно сбивая снег с рукава, улыбалась. Им было весело и хорошо. Моя депрессия снова подкрадывалась незаметно. Внутри стало привычно пусто, что-то засосало под вздохом, возник этот проклятый неосознанный страх. Где этот флакон Павла, куда-то засунул, то ли в общежитии забыл.
Наконец в переходе обо мне вспомнили.
— А где же Санчик-чик-чирик? — снизошел Б. Я превратился уже в Санчика из Козявки. Он всегда меня так называет, когда в хорошем настроении.
— Я здесь, — пробормотал неохотно Санчик.
Прямо у Савеловского вокзала недавно отстроили парочку кирпичных многоэтажек. В одной из них, что стоит на углу, — кафе-стоячка. Ох, уж эти мне стоячие забегаловки! Но Б. так и надо. Когда жил со мной, как у Христа за пазухой питался. Я его кормил лучшим. Теперь — пускай ест столовковское дерьмо.
— Что будете, Наталья? — учтиво осведомляется он. Б. с видом миллионера подошел к буфету.
Наталья сразу отказалась от всего. Пошла и стала за стойку, в самом углу. Хотел я было отомстить Б. и наесться за его счет (последний рубль я отдал в «моторе», когда ехали к нему), но передумал: решил, зачем бедному «савейскому» терапевту портить единственную за день трапезу. Отказался тоже и пошел в угол — к ней. Б. стоял, непонятно улыбаясь, не то от счастья, что так дешево отделался, не то черт его знает почему. Наталья уголком глаз следила за моей недовольной физиономией, почти улыбаясь.
За круглой стойкой места было много, и мы расположились правильным равнобедренным треугольником. Каждый видел двух других. Слева — Наталья, справа — Б. Он жует, она — вроде сияет, глядя на меня, не пойму. На кого она глядит? Я верчу дубово-граненый общепитовский стакан. На дне болтается немного пива, налитого братом. Совсем отказаться было неудобно, он мог, пожалуй, обидеться. Я кручу стакан, Б. уплетает за обе щеки. Он никогда не давится… А жрать хочется — вот-вот слюна, как у собаки Павлова, пойдет. Б. уплетал, умудряясь, в перерывах между своими троглодитскими заглатываниями, изощряться перед Натальей в остроумии.
Еще секунда, и я бы ушел. Она глянула на меня. Я не могу ни сейчас, ни потом передать, что было в этом взгляде. В нем было все. В нем был я, только я, один я. Глубина, обещание исполнения любых желаний и еще много-много всего, чего ни пожелает моя глупая головенка. Дурак мой Б. сиял, думая, что она от него уже без ума и второй сет он выиграл; да и я не дальше ушел внутри, думал, что так и есть. Ничего мне ее этот взгляд толком не объяснил. Ни во что я не верил, да тогда и поверить не мог. Кто сразу верит в свалившееся нежданно-негаданно им на голову счастье? Я был несчастный человек. А они вообще ни во что не верят.
Наконец-таки Б. насытил свою утробу. И мы вышли из кафе, мой стакан так и остался недопитым. Обычно я все допиваю.
Наталья вежливо, по-зимнему, попрощалась с Б. Я чмокнул его в подставленную сытую щеку, и мы направились в разные стороны.
Она начала первой.
— Санечка, глупый, ну что ты надулся, как маленький бычок? Это совсем не серьезно. Он твой брат, тем более родной. И понравился он мне или нет, я должна себя вести как полагается. Достаточно, что я в поликлинике бзыкнула и ушла во двор. Есть такое понятие — такт. В чем брат виноват? Ну, глупыш, не обижайся. — Она остановилась среди улицы и повернулась лицом ко мне. Она оправдывалась. Ничего себе! Почему, со всеми моими фокусами, она до сих пор не послала меня к черту? Этому обстоятельству я буду удивляться все время. Удивляюсь и до сих пор.
Потом лицо ее стало клониться, приближаясь, ко мне. Вдруг, что-то вспомнив, она отпрянула, улыбнулась ласковой улыбкой. Ее улыбкой. И еще раз повторила:
— Санечка, право, это несерьезно, не дуйся. Если я тебя нечаянно обидела — прости.
Осел Санечка, наконец-таки, пришел в себя и осознал: Наталья, его Наталья, его богиня, сошла с пьедестала и просит у него, у подставки, прощенья. Он никчемно и ненужно засуетился, забормотал что-то пустое, поскользнулся и упал, попкой прямо в снег. Все развеселились. Она быстро протянула ему свою теплую ладонь. Рука оказалась странно крепка. Она и потом всегда протягивала ему свою чудесную, все обезболивающую руку: в большом и маленьком, в хорошем и плохом.
Не могу себе объяснить абсолютно ничего. Пока она со мной, я как теленок. Несу какую-то чушь и чепуху, совсем не соображая. Как только остаюсь один — начинается страх. Неосознанный, непонятный и жуткий страх. Пью эфедрин. От этого еще хуже. Все время тянет курить. Мысли концентрируются только на ней, в центре фокуса она — Наталья. Когда ее нет, я заранее строю наш разговор. Сочиняю свои фразы. Оттачиваю их. Изощряюсь. Пытаюсь придумать ее вероятные ответы.
«— Наталья, я звонил тебе вчера. Он снял трубку.
— Ничего страшного, Санечка. Нужно было позвать меня к телефону. Он ничему уже не удивляется…
— В смысле?..
— Как-нибудь объясню потом. Лучше звони мне всегда с девяти утра. Он уходит на работу.
— А можно ровно в девять? — острю я.
— Тебе все можно. Ты же маленький мальчик. — Кажется, она смеется.
— Наталья, тебе нравятся ребята из группы „Эмерсон Лэйк энд Палмер“?
— Трудно сказать. Я не люблю шумную музыку, но последний их диск неплохой.
— Ты знаешь, я их никогда не любил, как вообще весь рок, но „Битлз“ и „Эйби Роуд“ — это прекрасно. Такая напевность, лиричность и, главное, такая вариативность музыки, что и про себя напеть трудно. А как тебе Армстронг?
— С Фитцджеральд они чудо. Особенно „Порги и Бесс“. Мне подарили знакомые альбом этой оперы.
— А что насчет Тони Зейлера? — Я меняю тему.
— Это бог. Я когда-то сама пробовала скакать по горам. Но кончилось это печально, вывихнула ножонку.
— Ты смотрела „Большой приз“?
— Да.
— И как?
— Одним словом не объяснишь. Мне очень понравился Пит Арон. Герой, тип шестидесятых годов, великолепный мужчина. Чудесная роль.
— Ты никогда не смотрела чехословацкую фотографию, журналы?
— Почему же? Пару лет мы даже выписывали ее.
— Там есть совершенно гениальные снимки. Например: морда издыхающей, упавшей на дерби лошади, наплывающая крупным фактуражем на полные слез голубые глаза наездника.
— Да, Санечка, особенно гениален „фактураж“ морды и голубые глаза, — она звонко рассмеялась.
— Наталья, почему тебя не удивляет, что я прыгаю с мысли на мысль?
— Я догадываюсь, милый, почему.
— И все же спроси…
— Санечка, почему ты такой разнобойный?
— Хо-чу-всё-зна-ть, — с расстановкой сказал я и дико заржал.
— Что с тобой, почему ты так дико смеешься?
Я с трудом успокоился:
— Раньше с Б. мы часто представляли себе такую картинку: я стою с молотом и, как в киножурнале, бью с чувством, с толком, с расстановкой своего папу по голове. Голова выполняет роль наковальни. А Б. в это время, спокойно и мерно отбивая такт ногой, декламирует сакраментальное „Хочу! Все! Знать!“.