Пепел и пыль (СИ)

Я пожимаю плечами, мол, сама не знаю, и тогда Роза вскакивает с места, огибает стол и идёт ко мне. Опускается на стул рядом, складывает ладони в умоляющем жесте.
— Пожалуйста! — тоненьким голоском просит она. — Пожалуйста, скажи! Я знаю его? Он страж?
— Нет. И да, — отвечаю я, улыбаясь. — Но, поверь мне, ты ни капельки не разочаруешься, когда узнаешь его. Он… особенный.
Говорю это, а у самой кошки на душе скребут. Знаю, что в будущем Роза и Рис будут любить друг друга настолько, что она решит пожертвовать собственным телом ради рождения гибридов, но сейчас… Сейчас я, вроде как, собственноручно подталкиваю её в сторону, где помимо любви будут и чёрные дни.
И зная то, что будет творить Христоф, таких дней будет гораздо больше светлых.
Когда я возвращаюсь из раздумий в реальность, оказывается, что Родя и Роза уже давно сменили тему и теперь обсуждают, какое Розе стоит надеть платье.
— Стражи обязаны приходить в цвете своего направления, — говорит Родя. — На мне будет парадный тёмно-синий костюм с чёрными элементами и белой рубашкой. На тебе, Апа?
— Зелёное платье, — отвечаю я, вспоминая про давно приготовленный наряд, висящий сейчас в шкафу.
Широкий вырез, открывающий грудь, трёхуровневая юбка, зауженный верх (ну, хоть не корсет; последний раз, когда Аполлинария его носила, синяки с боков неделями не могли сойти, переливаясь фиолетово-жёлтыми пятнами). Платье красивое, но, на мой вкус, слишком вычурное. Да и на вкус Аполлинарии тоже, но она не смогла признаться в этом швее — фейри по имени Клео, матери Васи и собственной тёте.
— Тебе стоит избегать этих цветов, а ещё жёлтого, красного…
— Я поняла, Родь, — перебивает его Роза. — У меня есть… Я надену розовое.
— Отличный выбор, — киваю я, хотя моё мнение ей едва ли будет важно.
Однако Роза не только слышит меня, но и в знак благодарности предлагает забрать пирог с собой, чтобы угостить Васю и дядю с тётей. А я и не отказываюсь — слишком уж вкусно.
После небольших посиделок, Родя, убедившись, что Розе не нужна его помощь, вызывается проводить меня до дома, несмотря на то, что для этого ему приходится значительно отдалиться от своего собственного.
— Ты ни о чём не хочешь мне рассказать? — спрашивает он, когда мы останавливаемся на крыльце.
Всю дорогу до этого он молчал, и я как знала, что ничего хорошего это не сулит!
— Вроде, нет.
— Ладно, — Родя передаёт мне кулёк с пирогом, успевая задержать взгляд на обожжённой ладони. — Тогда спрошу сам. Что с твоей рукой?
— Ты же знаешь…
— О проклятье — да. Но не о том, что случилось.
— Родя, — устало произношу я, протягивая гласные в его имени чуть дольше, чем нужно, чтобы он понял — я не хочу говорить об этом.
— Апа, — в тон мне говорит Родя.
Он не сдастся. Я не сломаюсь.
— Несчастный случай, — я выбираю нейтральный вариант, что не ложь до конца, но и не совсем правда.
— Ты ведь знаешь, что ожоги никогда не сойдут?
— Да.
— Я люблю тебя и боюсь, что такими темпами ты не доживёшь до тридцати.
— Ты ведь миротворец, а я — защитник, — напоминаю я, и мой голос звучит раздражённо. — И должен понимать, что вероятность того, что тебе, рано или поздно, придётся побывать на моих похоронах, и так очень велика.
— Лучше поздно. Настолько поздно, чтобы я умер если не на следующий день, то хотя бы в этом же месяце.
В горле образуется неприятный ком; такой, что не сглотнуть. Я не могу ответить ему тем же, потому как просто не имею на это права. Родя — друг Аполлинарии. Их отношения для неё — нечто сокровенное, местами покрытое тенью сомнения.
Я понимаю её, уважаю её мнение. И решаю отмолчаться, чтобы не сболтнуть чего-то лишнего, что, впоследствии, может изменить и так усеянное дырами будущее.
— Прости, — произносит Родя, когда пауза затягивается. Получив от меня в ответ лишь вопрошающий взгляд, он, улыбнувшись, добавляет: — Я знаю, как для тебя тяжело говорить об отношениях. И мне не стоило этого делать.
Не найдя, что ему на это противопоставить, я подхожу к Роде вплотную и позволяю обнять себя. От него пахнет так, как обычно пахнет в больнице: лекарствами, хлоркой, резиной. Но запах не вызывает у меня раздражения. Я прикрываю глаза. На короткий момент всё становится хорошо.
 
— Мне, наверное, пора, — произносит Родя, отстраняясь.
Я поднимаю на него глаза и… не узнаю лицо, к которому даже успела привыкнуть.
— Что…? — спрашиваю, но раньше, чем заканчиваю свой вопрос, оборачиваюсь, прослеживая направление Родиного взгляда.
Это Бен. Он замер у оставленной открытой калитки. Я машу ему, и он проходит через ставни, не забывая любезно прикрыть их за собой.
— Я рад за тебя, — тихо, практически шепча, произносит Родя. — И за него тоже.
— В каком смысле?
— Ну, он, кажется, наконец понял, как ему повезло, что ты не видишь никого, кроме него.
Это последнее, что он говорит, прежде чем уходит. Я смотрю ему вслед, не отрываясь, даже когда передо мной возникает Бен.
— Это был твой друг? — спрашивает он, когда я теряю Родю из виду и перевожу взгляд на Бена. — Как там его… Родион?
— Друг Аполлинарии, — напоминаю я. — Ты-то чего пришёл?
— Соскучился.
— Ага, так я тебе и поверила.
— Ладно, — прыскает Бен. — Я новости от Нины принёс. Она на собрании сегодня уговорила Совет увеличить защиту бала. Вместо защитников, контролирующих под прикрытием каждое окно и каждый вход, будет открытая стража. Правда, теперь нам те бедолаги, которых на охрану поставят, спасибо точно не скажут, потому что им будет запрещено развлекаться. — Бен делает паузу, чтобы почесать заросший светлой щетиной подбородок. — Мы испортили им праздник.
— Думаю, они это переживут, когда поймут, ради чего всё было.
— А мы?
Свой вопрос Бен сопровождает хмурым взглядом, и я понимаю, что он боится.
— Не знаю, — честно отвечаю я.
Бен кивает. Я не могу обнадёжить его, уверенно заявив, что каждый из нас останется жив по истечению следующей пары дней. Мы: я, он, Нина — будем прикрывать друг друга, но будет ли этого достаточно? И что станет с выжившими, если мы до сих пор связаны? Будем ли мы чувствовать гнетущую пустоту «на другом конце провода»?
Это не на шутку пугает меня. Я не готова снова терять друзей.
— Эй! — Бен щёлкает пальцами у меня перед носом. Я вздрагиваю. — Ты ещё не узнала о планах Христофа?
— Мы с тобой расстались буквально пару часов назад, — напоминаю я. — Не забывай, что, помимо своих дел, мне ещё нужно играть роль Аполлинарии. — Я поднимаю кулёк с остатками пирога на уровень Бенова лица. — Вот, видишь. Вкусностями разживаюсь. А ты с делами Алексея справляешься?
Бен касается воротника рубашки и оттягивает, словно ткань его душит.
— Д-да, — произносит он сдавленно. — Стараюсь. Это не так-то просто.
— Знаю.
— Нет, правда. Он… такой одинокий, такой пустой внутри. Смерть родителей, невозможность быть рядом с братом, вечное пограничное состояние между депрессией и неврозом. Алексей только делает вид, что у него всё хорошо, а на самом деле…
Бен многозначительно замолкает.
— Может, таким образом, ему легче проживать дни? — предполагаю я. — Знаешь, доброе сердце — это большое преимущество. Всегда легче закрыться, выстроить перед собой стену, замкнуться, укутаться в проблемы и бесконечно себя жалеть. А Алексей, вместо всего этого, предпочёл делать мир лучше. И у него отлично это получается. Наверное, поэтому он и нравится Аполлинарии. Этой его способностью она восхищается.
— Погоди, что? — Бен расплывается в улыбке. — Твоя родственница влюблена в моего деда?
Я отмахиваюсь и иду внутрь дома. Бен не отстаёт.
— Это так неловко, — слышу за своей спиной. — Особенно тот факт, что Алексей знать не знает о существовании Аполлинарии. В смысле, может, и видел мельком пару раз, но едва ли запомнил.
— Это мне неинтересно, — бросаю я.
И с удивлением отмечаю, что голос звучит обиженно.