На склоне лет

Бедная женщина! Ей следует во что бы то ни стало молчать. Иначе недоброжелательство завершит это дело. Станут шушукаться по поводу того, что она якобы приходила на свидание с Жонкьером, изменяла мужу и т. д. Набравшись мужества, она проходит через уснувший дом, склоняется над трупом. Ей хватило хладнокровия, чтобы прикинуть, какую пользу она может извлечь из чудом уцелевших очков. Решительно замечательная женщина! Я восхищаюсь ею.
Я восхищаюсь ею и при этом хотел бы дать ей понять, что разобрался в ситуации и что не все в этом доме круглые идиоты. Мне хотелось бы ей сказать: «Вам нечего меня бояться. Пожалуй, я даже смогу вам помочь». В этом желании, которое я записываю, чтобы быть уже откровенным до конца, есть толика мелкого тщеславия. Разумеется, между нею и мной никогда не будет разговора об этом событии. Но я начну смотреть на нее другими глазами, неизбежно. Разве мне это не приятно? Говорить начистоту? Нет, скорее, это меня бы развлекло. Как будто помимо ее ведома мы начали тонкую игру в прятки.
За ужином ее место осталось незанятым. Так я и ожидал. Она должна быть потрясена. Официантка сообщает нам, что господин председатель занемог. Ну конечно же! Прекрасная отговорка! Она не чувствует в себе достаточно сил, чтобы безбоязненно встретиться с вечно настороженным любопытством Вильбера. И моим!
Я узнаю от Вильбера, что брат Жонкьера прилетел. Похороны состоятся послезавтра. В столовой шумно, как обычно. Смерть Жонкьера получила ясное объяснение и теперь уже относится ко всему тому, о чем присутствующие предпочитают забыть.
Приближается полночь. Впервые за довольно продолжительное время я ощущаю физическую усталость, как если бы приложил немалые усилия. Здоровая эмоциональная усталость, какую я принимаю с радостью. Еще небольшой комментарий, прежде чем улечься в постель. Естественно, я не собираюсь ставить в известность полицию о том, что знаю. В самом деле, у меня есть все основания думать, что мадам Рувр защищалась, что Жонкьер представлял для нее угрозу. Во всяком случае, такое основание я себе привожу. Других я не усматриваю. В конце концов, мне приятно, если мое молчание обеспечивает ей покой!
Сегодня утром я не услышал Жонкьерова будильника, что меня и разбудило. В ожидании времени первого завтрака я перечитал свои записи. Я, кто так страдал от своего бессилия, пишу настоящий роман. У меня уже намечены обстановка, среда, персонажи, а со вчерашнего дня появились событие, перипетии, драма, которая подтолкнет действие. Забавно! К сожалению, продолжения не последует. И боюсь, что я вновь стану жертвой моих миражей.
Поскольку я люблю себя терзать, мне взбрело в голову, что, быть может, я в какой-то мере причастен к смерти Жонкьера. Взвесим факты еще разок. Жонкьер ужасно сердит на мадам Рувр. Она ему мешает. Настолько, что он подумывает, а не переехать ли ему в другое место. Я вмешиваюсь. Показываю ему, что в его интересах оставаться в «Гибискусах». Он склоняется к моему мнению. И остается. Ведь он поселился тут первый. Пусть Рувры съезжают. И если понадобится, он пойдет и скажет председателю: «Увезите свою жену! Пусть меня оставят в покое!»
Но вот является мадам Рувр, и между ними разгорается спор. Если бы я не вмешался в дела Жонкьера, он остался бы жив. Ох! Я прекрасно вижу всю неосновательность своего толкования. Но если оно и ложно в деталях, то готов поклясться, что в общем и целом справедливо. Значит, мадам Рувр была бы вправе меня упрекать. И хотя мы друг для друга чужие, между нами завязались невидимые связи. Я думал, что подарю ей свое молчание. А на поверку я обязан молчать. Я сказал бы даже, что обязан в случае надобности ее защитить. Остается узнать, не прихорашиваю ли я свои угрызения совести ради придания им привлекательности. Мой лечащий врач-невропатолог обращал мое внимание на то, что «я не перестаю смотреться в зеркало и принимать позы». Да, но я излечился. Это факт.
Видел брата Жонкьера. Удар в самое сердце. Это точная копия старшего брата, но моложе. То же лицо, та же походка, а главное — те же очки. Он явился, разумеется, чтобы присутствовать на похоронах, но также увезти вещи. Мы поговорили с минутку. Незаметно, чтобы его сильно задела внезапная смерть брата. Насколько я понял, они никогда не виделись. Он торопится уехать, но я не знаю, каков род его занятий. Я пригласил его поужинать, не без задней мысли — узнать: а может, он знаком с мадам Рувр. Но он не отозвался на мое приглашение. Замечу между прочим, что мадам Рувр не появлялась целый день.
 
Это приводит меня к разговору о ней, поскольку сегодня утром Клеманс была словоохотливее. Она рассказала мне, что у председателя ужасно разболелось бедро и он злой как собака. Комментарий Клеманс: «Мне жаль его, беднягу. Я не феминистка, и некоторые ситуации меня возмущают».
— Господин председатель — звучит премило, — сказал я. — Но он был председателем чего? Вы про это что-нибудь знаете?
— Суда присяжных, если я правильно поняла.
— А ему стало известно про смерть Жонкьера?
— Да. Он мне об этом сказал. Он слушает местную радиостанцию по своему приемнику. У меня создалось впечатление, что он был с Жонкьером знаком, но руку на отсечение не дам. Он не из тех людей, которым можно задавать вопросы.
— А мадам Рувр? Почему вчера вечером она не пришла на ужин?
— Если вам приходится ухаживать за инвалидом, господин Эрбуаз, не знаю, не пропадет ли у вас желание есть.
— Вы мне никогда не говорили, есть ли у них дети.
— Нет. Но она получает письма из Лиона. Консьержка прочитала адрес на обороте конверта: мадам Лемери. Наверное, ее сестра. Я постараюсь разузнать.
И тут я осознаю, что за нами постоянно наблюдают многочисленные глаза: директриса, консьержка, ночной сторож, медсестра, горничные, официантки и другие — кого я забыл упомянуть? Мы — единственное развлечение, позволенное обслуге. Как благоразумно с моей стороны прятать свои заметки. Не из подозрительности, но почем знать — Дениз, которая приходит убирать постель или пылесосить, не сует ли она повсюду свой нос? Я стану прятать тетрадь под белье в шкафу, а ключ держать в кармане. Если задуматься, как все же это получается. Имея запасной ключ, кто угодно из обслуживающего персонала может, когда ему заблагорассудится, войти в любую квартиру. Само собой, если квартирант, запершись, почувствовал недомогание, надо же иметь возможность прийти к нему на помощь, не взламывая замок. Я могу это допустить. Но ведь такого рода опека оборачивается неустанным наблюдением. Вот что меня раздражает. Что касается обстановки наших квартир, то она либо принадлежит нам, либо является собственностью дома. Но так или иначе, замки шкафов, секретеров или комодов не преграда. Хотя бы потому, что здесь никому и в голову не придет запирать их, защищаясь от вора. Готов биться об заклад, что большинство из нас днем даже входную дверь и то не запирают на ключ. Считается, что, переехав в «Гибискусы», покупаешь себе безопасность раз и навсегда. Факт остается фактом, я никогда не слышал жалоб даже на мелкие, незначительные хищения.
Но ведь любопытство — тоже своеобразная кража. А здесь ничто не застраховано от любопытства. Что помешает Дениз, стоит мне повернуться спиной, рыться в моих костюмах, которые висят в платяном шкафу, копаться в ящиках письменного стола? Что помешало бы сказать другим слугам, когда они собираются в столовой: «А знаете, Эрбуаз, этот нелюдимый старикан, который всегда волочит лапу, он ведет что-то вроде дневника. Точно — сам видел. Смехота, да и только!»? Значит, мне следует подыскать себе надежный тайник. Я подумаю над этим.
В часовне много народу. Траур — наше будущее. Каждый находится тут ради себя самого. Отсюда и такая сосредоточенность. Я замечаю в толпе мадам Рувр. На ней темно-серый костюм. Есть ли подтекст у выбранного ею туалета? Похоже, она стала бледнее. Какие чувства она испытывает: печаль, сожаление, угрызения совести? Пойдет ли на кладбище? Среди венков, которые вешают на катафалк, я тщетно ищу один, возможно принадлежащий ей, — знак последнего прости.