На букву "М" (СИ)

Не знаю, с чего я вдруг решил купить его в Париже. Может затем, чтобы прикрываться от запахов, которыми и раньше славилась французская столица, а этой весной «благоухала» просто невыносимо. Не Шанелями, круассанами и жареными каштанами, а грязью, бомжами и мочой. Как остался это шарф в рукаве куртки, так машинально я его и нацепил, выходя из дома. Хотя после Версаля и покоев Людовика Пятнадцатого, в которые я заглянул в рамках работы над новой книгой, шёлк до сих пор пах благородной древесиной духов, что специально прыскали там. Или это агаровое дерево? Собственный аромат салона Майбаха, которым я провонялся, кажется, до печёнок.
— Подумай, подумай, Леонид, — взялся Юлик Моиссеич за ручку двери своего кабинета. — Сам понимаешь, ни денег ради, во имя искусства, — улыбнулся он. — А там глядишь и кандидатскую защитишь. На докторскую не замахиваюсь, но светлой памяти твоего отца, предложить обязан. Да и вообще «кандидат наук, доцент Данилов» звучит. И, согласись, куда солиднее, чем «автор», — он явно умолчал «бульварных романов», хотя в воздухе рукой характерно презрительно взмахнул. Но я даже не сдержал усмешки — настолько мне всё равно.
Да, я такой. Не доцент, не кандидат, даже не член. То есть член, конечно. Ещё какой Член. Но не Академии наук, не Союза Писателей. Это мне без надобности. Нас и так неплохо кормят. Но объяснять сначала отцу, теперь стареющему другу отца, что всё это мне и раньше было неинтересно, а в тридцать восемь уже поздно и вредно — пустая трата времени.
Мы обнялись на прощание.
И, всё думая: член я или не член, и решив, что «не член» я не только Союза Писателей, а сегодня как-то вообще, пнул с досады кадку с цветком и вышел на улицу.
Ни одна юная прелестница меня там, конечно, не поджидала. Только припаркованный железный конь. И как истинный Рыцарь печального образа я бы сейчас со злости пришпорил своего Россинанта, но обрушил всю мощь дурного настроения на невинный подголовник. Вчера за рулём сидел водитель, а я, развалившись сзади в кресле, что двадцать четыре сервомотора разложили до состояния кровати, сдвинул пассажирское сиденье максимум вперёд. Подголовник с него пришлось снять, чтобы он не загораживал правое зеркало. А усевшись за руль лично, я обвинил второй кожаный подзатыльник в боли в шее, а потому тоже вырвал и бросил назад.
— Третья книга, твою мать! Третья — мимо! — ударил я с досадой по рулю.
А куда можно ехать в таком отчаянном состоянии? Конечно, только к прекрасной Дульсинее. А проще говоря: к бабе.
  
Глава 6. ВП
 
И я имел полное право заявиться к ней без звонка.
Потому что я оплачивал эту квартиру, из-за двери которой раздавались такие звуки, словно какой-то Санчо Панса оказался там раньше меня. Их и глухой услышал бы. А я хоть не глухой, но на всякий случай всё же прислонился ухом к двери, убедиться, что не ошибся, а потом только осторожно открыл дверь своим ключом.
Глядя на представшую моему взору картину, писатель во мне сказал:
«Его крепкие ягодицы ритмично сокращались, когда, грубо вторгаясь в нежную плоть, он заставлял девицу сладострастно стонать. Он и сам не мог сдержать стона, когда, выгибаясь под ним гребнем волны, она разбивалась громкими сочными хлопками о его бёдра как о берег. Её грудь подпрыгивала в такт движениям и задевая налитыми, твёрдыми от вожделения сосками подложенную под локти подушку, девушка распалялась ещё больше. Она ничего не замечала вокруг. Она вся была там, в глубине своей сочившейся влагой плоти, в танце набухших, изнемогающих от желания сосков. Как загулявшая кошка она выгибалась навстречу его члену, чтобы ощутить, поглотить каждый драгоценный сантиметр его длины и либо воздать должное его размеру, либо мастерству хозяина, ожидая, предвкушая, требуя долгожданную разрядку».
На самом деле я видел, как щуплый, но довольно инициативный паренёк с прыщавой спиной и грязными пятками по-собачьи трахал женщину, которая в принципе должна бы принадлежать мне.
Мне, потому что я не только платил за квартиру, в которой она жила, я покупал ей шмотки, я водил, возил, давал ей деньги, а взамен пользовался той самой дыркой, в которую этот с грязными пятками сейчас засунул свой, возможно, несвежий хрен.
 
И мне, честно говоря, не видно даже её сисек, я просто точно знал, как подпрыгивают эти силиконовые мячи и как набрякли сейчас её крупные, бесстыже торчащие соски, предвосхищая оргазм.
Я даже не хотел мешать. Просто достал телефон, желая запечатлеть этот «исторический» момент. Но затвор фотоаппарата лязгнул как предохранитель пистолета.
— Пах! — усилил я эффект, когда парень обернулся. И характерно подул на выставленный палец, когда прыщавый кобельеро дёрнулся и скатился на пол, поспешно прикрывая своё дымящееся орудие простыней.
Недовольная, возмущённая незаконченным актом любви моя уже бывшая подруга повернула голову не в ту сторону — в сторону скатившегося на пол товарища. И я несколько секунд ещё наблюдал как вся её безответственность во всей красе, припухшая, влажно лоснящаяся, разгорячённая, ждёт продолжения.
— Банкет окончен, милая, — гаденько улыбнулся я. И кивнул на выход её перепугавшемуся до усрачки трахалю.
Вещи она собирала молча. И если переживала, то только за то, как бы её чемодан вместил в себя все оплаченные мной Дольчи-Габаны.
Но я давно заметил, что двадцатипятилетние девушки, с хорошим здоровьем, зубами и экстерьером вообще не склонны к сантиментам. А от совести давно избавились как от рудимента. Какое ей дело до очередного стареющего кобеля, жадного до молодой плоти, она найдёт себе нового.
Да и я не жалел. Честно говоря, муза из неё была так себе. Сиськи громадные — вклад предыдущего владельца — но не уменьшать же. Фантазия как у пляжного полотенца: либо я сверху, либо она снизу. Запросы как у Яндекса — на миллионы страниц. А отклик как у картофелины: сам засадишь, сам жаришь.
В общем, я передёрнул затвор на ту простыню, что так и осталась наполовину валяться на полу, едва за ней закрылась дверь. Всё же вид чужого совокупления вживую весьма электризует яйца, и я не на шутку вспетушился.
Но уже дома, развалившись в ванне со стаканчиком хорошего виски, подумал о том, что из этих пустых отношений и рождаются такие же пустые книги. Ни силы, ни глубины, ни страсти, одно рукоблудие да чёртово мастерство.
И так безумно захотелось любви. Настоящей, очищающей, животворящей. Любви самозабвенной. Любви до боли, до дрожи, до истощения. Обжигающе острой. До изнеможения томящей. Чтобы по уши, по гланды, глубоко, плотно, намертво.
Сходить с ума. Писать стихи бессонными ночами. Терять аппетит. Метаться в муках и терзаниях на влажных простынях. Бредить, агонизировать, идеализировать.
И что-то едва заметное, как искра огнива, сегодня ведь блеснуло. Что-то колыхнуло стоячую воду души. Промелькнуло. Неосознанным, лёгким, свежим, едва ощутимым дуновением коснулось. Окропило живой водой. Когда? Где? Кто она?
Всего одно короткое, как дыхание, мгновенье: тёмная чёлка, блеснувший взгляд.
Полыхнуло… Обожгло…
— И осыпалось пеплом, — выдохнул я, одним глотком допив виски.
А потом открыл ноутбук, стоящий на краю ванной и прямо мокрыми пальцами записал:
«Сотканная из паутинок его сновидений. Невесомая как лунный свет. Прозрачная как крылья бабочек. Пугливая как сигаретный дым. Она была всем и ничем. Мечтой. Миражом. Видением. Ажурной тенью его бессонниц. Дрожанием листвы. Бесплотной. Бесшумной. Зыбкой. Но в своей мятущейся душе он уже создал для неё алтарь. Даже ещё не алтарь, а просто огородил, освятил, отвёл место. Место, куда нельзя немытыми ногами. Несвежими помыслами. Грязными пальцами. Это для чувств. Для истинного. Для Неё».
  
Глава 7. Софья
 
Всю ночь по карнизам колотил дождь.
Но не спалось не из-за этого. И даже не из-за того, что в час ночи меня до дома на своем урчащем как довольных кот мотоцикле неожиданно подвёз Дрим. А потому, что уже лёжа в постели я имела неосторожность открыть одну из книг Данилова. И теперь судорожно переворачивала страницы и не могла оторваться.