Обитель
– …А он в чём-то прав, – задумчиво сказал Артём; его слегка мутило, но с этим можно было справиться, – …о кузнице, к примеру.
Василий Петрович встрепенулся, словно он птица и в него бросили камнем, но ещё непонятно кто.
– Можно иначе сказать – это лаборатория, – продолжил Артём чужими, недавно слышанными словами, хотя жест Василия Петровича заметил.
– Тёма, душа моя добрейшая, о чём ты, никак не пойму, – сказал Василий Петрович, остановившись.
Артём пожал плечами и прямо посмотрел на Василия Петровича.
– Артём, а вы были в цирке? – спросил Василий Петрович. – Нет?…Я к тому, что это не лаборатория. И не ад. Это цирк в аду.
Помолчал и добавил:
– Фантасмагория.
– Я общался с Эйхманисом, – сказал Артём очень спокойно. – Он говорит много разумных вещей. И видит всё с другой стороны.
– Это да, – с некоторой уже издевательской готовностью согласился Василий Петрович. – А вы-то со своей видите, Тёма?
– Не надо горячиться, Василий Петрович, вы сами отлично знаете, что я вижу.
– Я? – искренне удивился Василий Петрович. – Я думал, что знаю, да. Но теперь не уверен! Что вы вообще делаете рядом с Эйхманисом? Вы никогда не слышали такой поговорки: “Близ царя – близ смерти”?
Артём молча смотрел в глаза Василию Петровичу и не отвечал.
– Хорошо-хорошо-хорошо, – неизвестно с чем соглашался Василий Петрович. – Просто расскажите мне, что он говорил, вкратце… А? Что-нибудь о перековке? Переплавке?
Артём по-прежнему молчал.
– Я, естественно, не знаю точно, но могу догадаться, – сказал Василий Петрович шёпотом: на улице хоть и был вечер, но по двору ещё ходили туда и сюда лагерники и красноармейцы. – Зато я точно знаю, что он вам не говорил, – здесь Василий Петрович взял Артёма за плечо, сказал: “Отойдём”, – и буквально придавил его к ближайшей стене.
Над головой Артёма была полукруглая арка из белого камня, за спиной – огромный валун стены, пахнущий водой, травой, огромным временем, заключённым внутри него.
– Обсуждали вы такие темы, как посадка заключенных в одном белье в карцер, представляющий собой яму высотой не более метра, потолок и пол которой выстланы колючими сучьями? – спросил Василий Петрович, дыша Артёму в лицо. – Эйхманис сообщил вам, что лагерник выдерживает не более трёх дней, а потом – дохнет? Рассмешил он вас шуткой про дельфина? Это когда лагерники, услышав красноармейскую команду “дельфин!”, должны прыгать, допустим, с моста – если их ведут по мосту – в воду. Если нет моста, надзор порой расставляет лагерников на прибрежные валуны – и те, заслышав команду, ныряют. И хорошо, если на дворе август, а не ноябрь! А если не прыгают – их бьют, очень сильно, а потом всё равно кидают в воду!.. Не вспомнил Фёдор Иванович, что на местных озёрах лагерников в качестве наказания заставляют таскать воду из одной проруби в другую? Не рассказал, как тут, в Савватьевском скиту, жили политические – те самые, что вместе с большевиками устраивали их революцию, а потом разошлись во взглядах и сразу угодили на Соловки. Да, они тут не работали, да, только устраивали диспуты и ссорились. Однако, когда политические однажды отказались уходить раньше положенного срока с вечерней прогулки – наше руководство подогнало красноармейский взвод, и дали несколько залпов по живым, безоружным людям! Героям, говорю я вам, их же собственной революции!.. Вы, Артём, каким-то чудом избежали общих работ, уже которую неделю занимаетесь чёрт знает чем и перестали понимать очень простые вещи. Напомнить их вам? Думаете, если вас больше не отправляют на баланы, значит, никто не тягает брёвна на себе? Думаете, если вам хорошо – всем остальным тоже стало полегче? Здесь люди – у-ми-ра-ют! Каждый день кто-то умирает! И это – быт Соловецкого лагеря. Не трагедия, не драма, не Софокл, не Еврипид – а быт. Обыденность!
Василий Петрович всё сильнее сдавливал плечо Артёма, потом вдруг расслабил пальцы, убрал руку и отвернулся.
Ещё с полминуты они молчали.
– …Да и вас самого тут чуть не зарезали, – донельзя усталым голосом сказал Василий Петрович. – Чуть не затоптали насмерть. Как же так?
– Это не всё, – вдруг сказал Артём. – Он говорил про другое. Он говорил, что мы сами… мы сами себя. И я вижу, что это так.
Василий Петрович быстро обернулся, и глаза его были расширены и едва ли не блестели.
– Мы сами себя – да! – разом догадавшись, о чём речь, продолжил Василий Петрович. – Но зачем же он поставлен над нами началом? Чтоб мы сами себя ещё больней мучили?
Где-то поблизости болезненно крикнула чайка, словно ей наступили на хвост, а несколько других заклекотали в ответ.
Василий Петрович упёрся двумя руками в стену возле головы Артёма и нависал над ним.
Артём чуть склонил голову в сторону: смотреть нетрезвому, взрослому, раздражённому, под пятьдесят лет мужчине в глаза – не самое большое удовольствие в жизни.
Отвечать больше не хотелось.
Свистящим шёпотом, будто его озарило, Василий Петрович воскликнул, вдруг перейдя на “ты”:
– Да ты попал под его очарование, Артём! Это несложно, я сам знаю! Но ты помни, умоляю, одно: Эйхманис – это гроб повапленный! Знаешь, что это такое? Крашеный, красивый гроб – но внутри всё равно полный мерзости и костей!
Артём наконец поднял руку и высвободился, почти оттолкнув Василия Петровича.
Он стоял в шаге от него, рассматривая съехавшую набок неизменную кепку товарища.
– Я любил тебя за то, что ты был самый независимый из всех нас, – сказал Василий Петрович очень просто и с душой. – Мы все так или иначе были сломлены – если не духом, то характером. Мы все становились хуже, и лишь ты один здесь – становился лучше. В тебе было мужество, но не было злобы. Был смех, но не было сарказма. Был ум, но была и природа… И что теперь?
– Ничего, – эхом, нежданно обретшим разум, ответил Артём.
А что он ещё мог ответить.
Поискал глазами, где его рота, и резко направился туда. Через два шага его всё-таки вырвало. Артём даже не остановился, лишь переступил через гадкую лужу, вытер губы рукавом – от рукава ужасно пахнуло одеколоном и желудочным соком – и поспешил к своему корпусу.
Чайки гурьбой слетелись клевать то, что осталось после Артёма.
* * *Утром пришёл красноармеец, сказал: “Собирайся!”.
Артём спал плохо и мало, проснулся до зари и долго лежал лицом к стене, не шевелясь. Сначала пытался не думать – ничего не вышло, потом пытался думать – тот же результат.
Пока Осип собирался на работу, Артём делал вид, что спит.
– Что ж так пахнет духами, – несколько раз спросил Осип, нюхая воздух. – Артём! Артём, спишь?.. Или одеколоном?
“Нет, бля, не сплю – дрова рублю”, – мысленно отвечал Артём, желая Осипу, как в той приговорке, осипнуть и вообще провалиться к чёрту.
…И потом красноармеец.
Артём сидел на лежанке, пытаясь по его виду понять, что же теперь случится.
Ничего понять было нельзя, пришлось собираться.
О, эти болотные сапоги.
Красноармеец внимательно смотрел, как Артём их надевает.
Женские чулки Артёму было бы менее противно натягивать.
“Что он так смотрит, – думал Артём. – Может, он собирается снять их с меня сразу после расстрела?..”
Иной раз такими мыслями Артём себя удивительным образом взбадривал, но тут получилось едва ли не наоборот: его вдруг снова затошнило, руки потеряли крепость, сапоги не лезли, и не лезли, и не лезли – это был смех и позор какой-то…
Артём встал – носок так и не пробрался вовнутрь, несколько шагов он прошёл, как хромой конь.
– Натяни сапог-то, – сказал красноармеец равнодушно. – Нет, что ли, другой обувки-то?
– Нет, – ответил Артём, сам едва услышав свой голос.
…Дорога была в ИСО.
На втором этаже встретил Бурцева – тот быстро спускался вниз, под мышкой папка с бумагами, дорогу не уступил – пришлось посторониться и красноармейцу, и Артёму: так и прошелестела эта сволочь мимо, даже не кивнув, как и не были знакомы никогда.
