Триптих

Бабетта. А если они спросят про спички?
Бидерман. Да, я дал их. Ну и что? Все давали спички. Почти все! Иначе не сгорел бы весь город — я же видел, как огонь полыхал из-под всех крыш. У Гофманов тоже! И у Карла! И у профессора Мара! Не говоря уже о том, что я просто пал жертвой собственной доверчивости.
Бабетта. Не волнуйся.
Бидерман. Скажи, пожалуйста, если бы мы с тобой — ты и я — не дали спичек, ты что, думаешь, это что-нибудь изменило бы в катастрофе?
Бабетта. Я спичек не давала.
Бидерман. И вообще — нельзя же всех швырнуть в ад, если все так делали?
Бабетта. Почему нельзя?
Бидерман. Есть же все-таки хоть какое-то милосердие…
Возвращается Мартышка.
Мартышка. Я очень сожалею, но владыка преисподней задерживается. Может быть, господа поговорят с Вельзевулом?
Бабетта. С Вельзевулом?
Мартышка. Этот принимает.
Бидерман. Вельзевул?
Мартышка. Только уж очень он воняет. Знаете, это тот, что с лошадиным копытом, с козлиным хвостом и с рогами. Ну вы его знаете! Но этот вряд ли вам чем поможет, мадам, — он всего лишь мелкая сошка, этот Зепп.
Бидерман. Зепп??
Бабетта вскакивает.
Сядь.
Бабетта. Что я тебе говорила, Готлиб? В первую же ночь!
Бидерман. Молчи! (Смотрит на нее так, что Бабетта садится.) У жены больное сердце.
Мартышка. Ах!
Бидерман. Подолгу не может заснуть. Вот и чудятся всякие привидения. Но при свете дня, господин доктор, у нас не было ни малейшего основания для каких бы то ни было подозрений, клянусь вам — ни секунды…
Бабетта бросает на Бидермана возмущенный взгляд.
У меня, во всяком случае!
Бабетта. Почему же ты тогда хотел их вышвырнуть на улицу, Готлиб? Собственноручно и прямо ночью?
Бидерман. Я же их не вышвырнул!
Бабетта. Вот именно.
Бидерман. А почему же, черт побери, ты его не вышвырнула?
Бабетта. Я?
Бидерман. Да, ты! Вместо того чтобы кормить его завтраком с конфитюром и сыром. И с яичками всмятку!
Мартышка курит сигару.
Короче говоря, господин доктор, мы тогда совершенно не подозревали, что у нас происходит в доме, совершенно не подозревали.
Слышен звук фанфар.
Мартышка. Может, это уже он?
Бабетта. Кто?
Мартышка. Владыка преисподней.
Снова звук фанфар.
Он поехал на небеса, и вполне возможно, что он в паршивом настроении. Мы ждали его еще вчера. Видимо, опять переговоры зашли в тупик.
Бидерман. Из-за меня?
Мартышка. Из-за этой последней амнистии…
(Шепчет Бидерману на ухо.)
Бидерман. Это я читал.
Мартышка. Ну и что вы на это скажете? (Шепчет Бидерману на ухо.)
Бидерман. Не может быть!
Мартышка шепчет ему на ухо.
То есть как?
Мартышка шепчет ему на ухо.
Вы думаете?
Мартышка. Если небеса не будут придерживаться десяти заповедей…
Бидерман. Гм…
Мартышка. Без небес — никакой преисподней!
Бидерман. Гм…
Мартышка. Вот об этом и ведутся переговоры.
Бидерман. О десяти заповедях?
Мартышка. О принципе.
Бидерман. Гм…
Мартышка. Если небеса думают, что преисподняя все будет терпеть… (Шепчет Бидерману на ухо.)
Бидерман. Забастовка?
Мартышка шепчет ему на ухо.
Вы думаете?
Мартышка. Я точно не знаю, господин Бидерман, я просто говорю, что это возможно. Очень возможно. Все будет зависеть от результатов переговоров…
Слышен звук фанфар.
Это он! (Уходит.)
Бабетта. Что это он тебе говорил?
Бидерман. Он говорит, что возможно, очень возможно, что в ад больше никого впускать не будут. С сегодняшнего дня. Понимаешь? Вообще не будут.
Бабетта. Как же так?
Бидерман. Потому что в аду забастовка.
Звонит дверной звонок.
Черти, говорит, просто вне себя. Они чувствуют себя обманутыми: они рассчитывали на целый ряд видных личностей, а небеса, судя по всему, их помиловали. Вот он и говорит, что в таких условиях черти, по-видимому, откажутся содержать преисподнюю. В общем, поговаривают о кризисе преисподней.
Анна выходит слева и проходит направо за сцену.
Как, собственно, Анна попала в ад?
Бабетта. Она украла у меня пару чулок. Я уж не стала тебе говорить. Пару новых нейлоновых чулок.
 
Входит Анна и вводит вдову Кнехтлинг.
Анна. Присядьте. Но если вы вдова Кнехтлинга, то это ни к чему: ваш муж самоубийца. Присаживайтесь. Но это ни к чему. (Уходит.)
Вдова Кнехтлинг стоит — сесть не на что, кресел нет.
Бабетта. А этой что тут надо?
Бидерман приветствует вдову Кнехтлинг кислой улыбкой.
Готлиб… Она хочет на нас заявить. (Приветствует вдову Кнехтлинг кислой улыбкой.)
Бидерман. Пускай заявляет!
Снова звук фанфар — на этот раз ближе.
Это же чепуха! Что он, не мог переждать недельку, черт побери, и выбрать потом удобный момент, чтобы поговорить со мной? Я же не мог подумать, что Кнехтлинг на самом деле откроет газ из-за увольнения, черт побери!
Звук фанфар приближается.
В общем, я совершенно не боюсь.
Звук фанфар приближается.
Спички! Спички!
Бабетта. Может, это никто и не видел?
Бидерман. Я не позволю создавать ажиотаж вокруг какой-то катастрофы! Катастрофы были, есть и будут! И вообще: ты только посмотри на наш город! Весь из стекла и бетона! Я тебе скажу, если уж говорить откровенно, — это просто благо, что он сгорел, просто благо — с архитектурной точки зрения…
Слышен звук фанфар, потом вступает орган, и появляется пышно разодетая Фигура в величественной и торжественной позе; облачение у нее примерно, как у епископа, но только примерно.
Бидерман и Бабетта опускаются на колени у рампы.
Фигура (стоит неподвижно посредине сцены). Анна! (Медленно снимает фиолетовые перчатки.) Я только что с небес.
Бидерман. Слышишь?
Фигура. Толку никакого. (Швыряет первую перчатку.) Анна! (Медленно снимает вторую перчатку.) Я сомневаюсь, настоящие ли небеса они мне показали, — они-то уверяют, что настоящие, но я сомневаюсь… Так все торжественно, все при орденах, и из всех репродукторов несет фимиамом. Целый Млечный Путь из орденов — черт голову сломает. Встретил там всех своих клиентов — самых отъявленных убийц, — так вокруг лысин у них порхают ангелочки, все друг другу кланяются, прогуливаются, пьют вино, поют «Аллилуйя», хихикают, что их помиловали; святые демонстративно молчат — они-то все каменные или деревянные, взяты напрокат; а князья церкви — я замешался в толпу князей церкви, чтобы разведать, где живет Бог, — они тоже молчат, хотя они-то уж не каменные и не деревянные… (Швыряет вторую перчатку.) Анна! (Снимает головной убор и оказывается Айзенрингом.) Я переоделся! А те, что там наверху стоят у власти и сами себе отпускают грехи, они меня даже не узнали. Я их благословлял!
Появляются Анна и Мартышка и склоняются перед Фигурой.
Разденьте меня! (Сохраняя по-прежнему величественную позу, простирает руки, чтобы можно было расстегнуть четыре шелковых облачения: первое серебристо-белое, второе позолоченное, третье фиолетовое и четвертое кроваво-красное.)
Орган смолкает. Бидерман и Бабетта продолжают оставаться на коленях у рампы.
Принесите фрак!
Анна. Как вам угодно.
Фигура. И парик старшего официанта.
Анна и Мартышка снимают первое облачение.
Я сомневаюсь, точно ли Господь Бог меня принимал, — все-то он знает, а когда повышает голос, то говорит точь-в-точь как пишут в газетах — слово в слово.
Крик попугая.
Где Вельзевул?
Мартышка. В котельной.
Фигура. Позовите его.
Сцена вдруг озаряется красным светом.
Что это за пламя?
Мартышка. Да это он разжигает. Только что прибыли несколько грешников — ничего значительного, так, обычная серость…
Снимает второе облачение.
Фигура. Пускай погасит огонь.
Мартышка. Погасит?
Фигура. Погасит.
Крик попугая.
Как там мой попугайчик? (Замечает Бидермана и Бабетту.) Спроси их, чего они молятся.