Окаянные

— Казимирыча, Казимирыча! Того самого, который мне дело это давал месяц назад. Он что же за всё это время не удосужился побеспокоиться что с делом?
— Похоронили мы его, — выдавил из себя Саволайнен.
— Что?!
— Вас в больницу увезли, и в тот же день Владимиру Ильичу известие пришло с Кавказа — Инесса Фёдоровна [47] скончалась.
— Арманд?! Он же сам её туда лечиться отправил. Орджоникидзе поручил оберегать… Там же дикие банды свирепствовали. Бои не утихали. И ехать она не желала. Убили?
— Вспышка холеры. Зараза, оказывается, там полыхала…
— Холера… Вот те раз.
— Её тело оттуда в свинцовом закрытом наглухо гробу поездом везли. Так, не открывая, под "Интернационал" и хоронили на Красной площади. Ильич плакал.
— Ильич… Ильич, конечно…
— Так за гробом и шёл до конца.
— Ты знаешь, кем она для него была? — не сказал, а тихо выдохнул.
— У нас уже рассказывали разное…
Они помолчали.
— А Казимирыч? — вспомнил не подымая головы Ягода.
— И он умер вскоре.
Генрих тупо уставился на курьера, словно не услышал или не понял.
— От той же заразы. Феликс Эдмундович направил его с нашими бойцами гроб с Инессой Фёдоровной сопровождать. А на Кавказе вообще сплошная чертовщина. Орджоникидзе никак с беляками не справится, добивает, а с заразой, с холерой той и воевать некому. Людей косит без разбора. В Беслане нашего Казимирыча, видать, она и прихватила. Не поверите, Генрих Гершенович, у нас в Кремле, я слыхал, от неё несколько человек умерло. Мальков Павел Дмитриевич [48] бегал, говорят, к Ленину жаловаться на загаженность во дворе Кремля, дохлых собак и кошек полно, грязь жильцы развели, недолго до эпидемии.
— Не болтай лишнего. Чтоб в Кремле да такое!
— Навели порядок после коменданта…
— Значит, личное дело Буланова у тебя в сейфе так и хранилось?
— Вот, — протянул ключ курьер. — Если б кто и заикнулся…
— А Казимирыча, значит, похоронили…
— Там же. На Кавказе остался лежать наш боевой товарищ.
— И тоже в закрытом гробу?
— Чего не знаю, того не знаю.
VI
Дерзкое похищение бумаг бросало тень на его репутацию безукоризненного чекиста, но не это было главным; откровенно циничный плевок в лицо Генрих не мог расценивать не иначе как наглое оскорбление его чести и достоинства. Мысли бежать и докладывать Дзержинскому о случившемся чепе, хоть это и требовала инструкция, даже не появлялось. Он твёрдо решил докопаться до истины сам, а уж отыскав паршивца, думать, как наказать или… Или выстелить его подстилкой под ногами, превратить в послушную шавку-шестёрку для собственных интриг, преданным слугой пожизненно, ибо за совершённое маячила тому стенка и 9 граммов стали в затылок.
Разгадать преступника трудности не представляло. Генрих сразу пришёл к убеждению, что это дело рук Буланова. Согласовал ли тот свои действия с Аустриным, слывшим на новом месте и в новой должности тихим латышом без особых перспектив, Генрих не задумывался. Да и это не было столь важным. Скорее всего, мерзавец, случайно оказавшись в кабинете, когда Саволайнен увозил его в больницу, увидел своё личное дело, знакомые бумаги на столе и ужаснулся, вообразив чёрт знает что. Он сделал первое, что пришло на ум, — похитил бумаги и уничтожил. Его сгубил страх. Генрих не допускал мысли, будто в тех, почему-то обозначенных "отчётами" бумагах, таилась грозящая для самого автора смертельная опасность. Доносы — так определил их содержание Генрих, заведомо ложная клевета на вышестоящих, в их конторе, конечно, расценивались по-разному, но серьёзными последствиями или разоблачениями потом, как правило, не грозили. Тем паче бумажки те касались, должно быть, минувших событий и лиц, отошедших от дел, а, возможно, и вовсе ушедших из жизни. Иначе они не хранились бы таким образом. Безусловно, личные дела сотрудников — секретные документы, но всё же режим доступа иной.
 
Теперь же проступок, наглое хищение бумаг из кабинета высшего руководства и, конечно, уничтожение их — в чём Генрих не сомневался — представлялся чрезвычайным происшествием и оборачивался для злодея одним неумолимым последствием — рассмотрением на заседании Президиума Комиссии и расстрелом. Гадая о причинах, толкнувших пензенского писаря решиться на подобное, Генрих, довольно глубоко изучивший его скрытые авантюрные способности, поначалу полагал, что Буланов, всё же поделившись своей тайной с Аустриным и выслушав его, несомненно, отрицательную эмоциональную оценку собственной глупости, сообразит без приглашения постучаться однажды в дверь его кабинета и покаяться, распинаясь в желании искупить вину, надеясь, что раз о чепе не затрезвонили, значит, о нём не доложено Дзержинскому, или Ягода решил не давать ему хода, спасая своего давнего сослуживца — курьера Саволайнена, ведь и тому грозили серьёзные неприятности за проявленную халатность.
Однако дни летели, а Буланов не объявлялся.
Генрих ждал развязки, а потеряв терпение, решил действовать сам. Ему был необходим лишь случай. И он представился.
Дзержинский отправил Аустрина на неделю за Урал с серьёзной ревизией в одно из неудовлетворительных губернских подразделений. Устав тащить кота за хвост, Генрих, проявляя инициативу, пригласил Буланова к себе под пустячным предлогом и, застав врасплох, ошарашил вопросом в лоб. Тот, потеряв лицо, дрогнул, долгие гадания на кофейной гуще и ожидания неминуемого возмездия доконали его. Развязать язык запуганному до смерти мерзавцу особого труда не доставило. Но Буланов всё же оказался твёрдым орешком и раскололся лишь наполовину. Генрих чувствовал это и не льстил себе. Пензенский писарь признал "отчёты" своими. Он рассказал, что готовил их по приказу начальника ЧК Аустрина, но кому они предназначались, как ни бился Генрих, не назвал. Твердил, что Аустрин не посвящал его в эти вопросы и отправлял их в Москву специальным курьером, который потом погиб в самом конце мятежа в перестрелке с бандитами. Канули в небытие и сами "отчёты". Когда он принёс их начальнику, Аустрин разгневался, приказал немедленно положить на место, но было поздно — спохватившийся помощник Ягоды — Филозов, поднявшийся в кабинет после того, как бесчувственное тело поместили в автомобиль, уже хозяйничал, прибирая на столе и укладывая всё в раскрытый сейф, а возвратившийся затем Саволайнен дежурил в приёмной пуще сторожевого пса. Время было упущено и, когда Ягода прибыл сам живым и здоровым, Аустрин хотел сжечь злосчастные "отчёты" — Генрих оказался прав в своих догадках — они были секретными доносами и в них содержалась информация на пензенских партийцев высшего звена Кураева, Минкина, и даже на Евгению Бош, о превышении полномочий, о рядовых коммунистах и чекистах, расстрелянных лично Аустриным без осуждения на Комиссии. Несчастные были уличены в том, что наивно замышляли добраться до самого Ленина и сообщить ему факты бесчеловечного истребления невинных заложников, не принимавших участия в вооружённых столкновениях крестьян. Как поступить с этими "отчётами", фактически компрометирующими его, Аустрин не сомневался, однако считал, что раз сам направил их начальству, то признался, и если должен понести наказание, то понёс бы его в своё время, а вместо этого был поощрён повышением и в звании, и по службе. Смущало его одно — компрометирующие бумаги, не пущенные в ход, были почему-то кем-то сохранены и оказались не в его личном деле, а в деле подчинённого Буланова. Припрятаны на всякий случай?.. А вдруг пригодятся?.. Но зачем?.. Для какого-то шантажа?.. Чтобы держать его в узде?.. Но, значит, не верят ему?.. Кому он этим обязан?.. Неужели кем-то из высших лиц дана такая команда?..
Каясь Генриху, Буланов поневоле заставил и его поразмыслить над скверными загадками. Но недолго. Не заморачиваясь, Ягода распутывал клубок и гнал паршивца дальше, знал — остановись он, и окончания подлого поступка можно не услышать. А Буланов верещал о том, как подсовывал свои догадки в успокоение Аустрину, что, может быть, такая участь бумаг продиктована тем, что ведь они не имели подписи и адресата. "А сопровождавшие каждый отчёт записки?" — возражал на это тот. В общем, Аустрин решил "отчёты" не уничтожать, а держать их у себя в сейфе. Оба всё ещё надеялись, каялся Буланов, вернуть их на прежнее место в том же конверте. А там будь, что будет.