Истории медсестры. Смелость заботиться
– У тебя в сумке есть печенье, – говорю я, – но есть ничего нельзя, пока тебе не сделают рентген и КТ. После этого ты сможешь их съесть хоть все разом.
Он смотрит на меня так, как будто хочет убить. Я стараюсь держать в уме, что он ребенок и он напуган. Но я сама чувствую страх.
В прошлом месяце разъяренный родитель ударил медсестру по лицу, в результате чего у нее была сломана глазница. Она не выдвигала обвинения.
– Они теряют ребенка, – сказала она. – Я бы тоже кого-нибудь ударила, если бы получила такую весть.
Мне уже интересно, сможем ли мы перевести Джейсона из детской реанимации в детское отделение, которое принимает пациентов с рождения до 18 лет. Здесь повсюду тяжелобольные дети и аппаратура. Ребенок на соседней койке находится на гемофильтрации: аппарат заменяет ему почки, фильтруя всю кровь от токсинов. Другому пациенту нужен еще более сложный аппарат: MARS, который действует как его печень. Он ждет пересадки, и, хоть я еще этого не знаю, именно этот ребенок научит меня тому, что дети с заболеваниями печени кровоточат больше, чем можно себе представить.
* * *У меня есть квалификация, и мне уже много лет, но я стажируюсь в травматологическом центре, чтобы освоить различные навыки интенсивной терапии. Эта больница специализируется на травмах и трансплантации. Через палату лежит девочка-подросток с болтом в черепе, у нее была травма головы после дорожно-транспортного происшествия. Она поступила на прошлой неделе с переломом черепа, из которого мозг выглядывал, как зубная паста через тюбик. Это ужасно, но с годами я привыкаю видеть и худшие ситуации. В реанимации весь персонал привыкает видеть детей с ножевыми ранениями. Такие поступления чаще случаются в августе: во время каникул дети вне школы гораздо более уязвимы. Однако наш привычный мир меняется с началом пандемии COVID-19. Отделение, которое специализируется на травмах и особенно на ножевых ранениях, внезапно становится очень тихим. Никакой поножовщины. Персонал частично переведен на другие места и работает с пациентами в критическом состоянии и их семьями.
Но в целом август – это месяц, когда отделение неотложной помощи переполняется пациентами после несчастных случаев. Пикники с алкоголем на солнце, приводящие к тяжелым ожогам, дети, обезвоженные из-за того, что их оставили в машине, утопления в прудах и бассейнах, падения с велосипедов или со зданий, летние вечеринки с наркотиками в таком количестве, что их хватит, чтобы убить лошадь, переломы костей и травмы головы. Однажды мужчина чуть не забил свою жену газонокосилкой до смерти.
Я просматриваю кровать Джейсона и пространство вокруг нее. Все имеет значение. Каждая деталь, каждая единица оборудования или лекарство в реанимации могут нанести вред, даже убить пациента. Интенсивная терапия предоставляет аппараты жизнеобеспечения детям и взрослым с полиорганной недостаточностью до тех пор, пока их органы не начнут снова работать. Я проверяю все аппараты вокруг Джейсона, правильно ли подсоединена аспирационная трубка, подсоединена ли к мешку клапанная маска, подходящий ли выбран размер, приготовлены ли нужные лекарства, если они ему понадобятся, и верно ли определена их доза.
К тому же это чертовски загруженный день, и у нас нет коек. «Нет коек» – не обязательно означает, что все койки заняты, скорее, не хватает медсестер, которые бы ухаживали за таким количеством пациентов. Медсестры интенсивной терапии являются критически важными членами бригады с точки зрения безопасности, и подготовка опытных специалистов занимает много времени. Отделения интенсивной терапии и реанимации – это гораздо больше, чем набор оборудования и аппаратов ИВЛ: машины не могут работать без этих специализированных медсестер. Нам всегда не хватает реанимационных коек и медсестер, даже по сравнению со всем миром. В Германии на 100 000 человек населения приходится 29,2 койки в отделениях интенсивной терапии, в Великобритании – 6,6.
Сегодня мы заняли все койки для госпитализации в Лондоне, а это означает, что тяжелобольным детям придется добираться до Бристоля, Ливерпуля или Саутгемптона, чтобы получить необходимую им специализированную помощь. Это путешествие подвергнет их жизнь еще большему риску, и, хотя точные цифры не установлены, достаточно хорошо известно, что длительная перевозка тяжелобольного ребенка повышает риск летального исхода. Никто никогда не должен умирать в машине скорой помощи. При первой же возможности мы переводим детей и молодых людей из отделений интенсивной терапии в палаты, чтобы освободить койки. Мы стараемся иметь запасную койку для госпитализированных в другое отделение детей, если их состояние ухудшится. Иногда после операции на позвоночнике или сложной операции на ЛОР-органах детей тоже кладут в интенсивную терапию. И всегда есть пациенты, которые попадают сюда внезапно и неожиданно.
Большая часть работы в интенсивной терапии заключается в том, чтобы думать на десять шагов вперед, спрашивая «что если?» и расставляя приоритеты. Я работаю с медсестрой из Эфиопии, которая говорит мне, что там обратная ситуация. «В моей больнице есть только одна койка или, по крайней мере, оборудование для лечения одного ребенка, нуждающегося в интенсивной терапии, поэтому они всегда расставляют приоритеты. И они выберут ребенка, который скорее всего поправится».
Работать в детской реанимации иногда жестко, но мне постоянно напоминают, как нам повезло и насколько это привилегированная и узкая специальность. Ее просто нет в некоторых странах мира. В нашей жизни так много неравенства. Я знаю о последствиях нашего лечения, сколько времени занимает восстановление после пребывания в отделении интенсивной терапии. Никто не выходит из реанимации здоровым. Пребывание на аппарате жизнеобеспечения заканчивается для пациента всевозможными долговременными проблемами, начиная от посттравматического стрессового расстройства и психологических отклонений и заканчивая потерей слуха или пожизненными физическими осложнениями. Я заботилась о детях, которые зависят от технологий, от аппаратов жизнеобеспечения, трахеостом, CPAP (режима ИВЛ, обеспечивающего постоянное положительное давление в дыхательных путях) и других форм вентиляции и будут зависеть от них всю оставшуюся жизнь. Они повторно прибывают к нам не только со своим основным заболеванием, но и с недавно приобретенными болезнями, которым они теперь часто будут подвержены: пневмония, инфекции, грипп и РСВ (респираторно-синцитиальный вирус). Теперь еще и COVID-19.
* * *Тело Джейсона в хорошей форме благодаря спорту, легкой атлетике и баскетболу. Но есть ощущение неизбежности того, что он окажется здесь. Его жизнь совсем не легка. Было бы чрезмерным упрощением предполагать, что сюда его привела одна бедность. Тем не менее социальные детерминанты здоровья как никогда важны. Список предвестников риска бесконечен, и он включает в себя доход семьи, жилье, пол, расу, образование, доступ к услугам. То, что Джейсон – чернокожий мальчик из особенно неблагополучного района Лондона, означает, что ему с большей вероятностью суждено пострадать от определенных болезней, травм и насилия.
Расизм – это чрезвычайная ситуация в области общественного здравоохранения. И эндемия Национальной службы здравоохранения. Согласно данным Службы о расовом равенстве работников, афроамериканцы, азиаты и представители этнических меньшинств получают более низкую заработную плату, и почти треть из них подвергаются издевательствам и преследованиям со стороны коллег. Расовое неравенство отмечено и среди людей, умирающих от COVID-19: у афроамериканцев в четыре раза больше шансов умереть, чем у белых, и это предсказуемо. И поэтому предотвратимо. Правительственные решения лишили жизненно важной поддержки таких детей, как Джейсон. Нас должно шокировать, что пятнадцатилетнего подростка несколько раз ударили кухонным ножом, но это не так. Медсестры, врачи и смежные медицинские работники, работающие в городских отделениях травматологии, видят раны, о которых я даже не могу думать. Рана Джейсона выглядит незначительно, но ножевые поражения могут ввести в заблуждение. Рана может выглядеть маленькой, но скрытые под кожей повреждения бывают разрушительными.