Истории медсестры. Смелость заботиться

Я киваю, но у меня подкосились колени. Осциллятор, обеспечивающий вентиляцию легких самому больному из всех младенцев, – страшная вещь, как и уход за недоношенным ребенком с опасным кровоизлиянием в мозг, которому нужны вливания дофамина и адреналина. Решающее значение имеет безупречная дозировка и технические навыки. Но меня беспокоит не это.
«Ударил ногой в живот и сбросил с лестницы». Что за монстр мог это сделать? И как я притворюсь, что не считаю его монстром? Я ни на секунду не задумываюсь, не был ли этот чудовищный поступок продиктован обстоятельствами. Вместо этого к лицу приливает кровь. Я молюсь всем богам, которых знаю, чтобы они не выпустили этого человека, чтобы он никогда не увидел сына и чтобы я могла сосредоточиться на заботе о Майкле – и без этого непростой задаче. В других отделениях одни палаты загружены, другие пустуют. Но не в отделениях для новорожденных специального ухода (SCBU) и не в отделениях интенсивной терапии и реанимации новорожденных (NICU). Они заняты круглый год, а в июле еще и жарко – жарче, чем можно было себе представить. NICU распахивает двери, и мы думаем, делаем и бегаем 12,5 часов подряд. Мне нравится быть настолько занятой, чтобы посмотреть на часы в 8 утра и очнуться вечером, не имея при этом понятия, как это произошло. Сердца младенцев бешено бьются, и наш темп им вторит. Эти младенцы – будущие люди – похожи на шторм, налетевший из ниоткуда. Они напоминают медсестрам, что взрослые – далеко не главные. Цифры на мониторах говорят нам, что все в порядке, стабильно, а в следующую минуту – кровоизлияние в мозг, некроз участка кишечника, опасная для жизни инфекция. В отделении интенсивной терапии недоношенных детей выхаживают до тех пор, пока они не будут готовы к жизни, и до этого момента многое может пойти не так: инвагинация, менингит, сепсис, судороги, пневмония, некротизирующий энтероколит. Я заботилась о младенцах, чьи органы – кишечник, почки, мозг – «рождались отдельно» от их тела. И о детях, у которых сердце, почки, кишечник развились неправильно.
Помимо младенцев, мы видим и их родителей. У любой матери может родиться недоношенный ребенок, и мы не всегда знаем, почему так происходит. Но есть группы высокого риска, более склонные к преждевременным родам, и отделение заполнено молодыми женщинами, бедными женщинами, наркоманками, беженками, пациентками с привычными выкидышами. Четырнадцатилетняя девочка поступает с подозрением на аппендицит и рожает в больничном туалете. У женщины, страдающей депрессией, все руки в шрамах, и для ухода за ней пригласили медсестру, специалзирующуюся на психическом здоровье. В прошлом году у другой женщины ребенок родился уже мертвым, а годом ранее она потеряла близнецов. Сквозь прорезь инкубатора она держит невероятно маленькую ручку своей дочери кончиками пальцев, глядя на монитор с отсутствующим выражением лица.
Новоприбывшие гиперактивны. Их подключают к катетерам или сажают в инвалидные коляски, они поступают сюда прямо после кесарева сечения или из послеродовой палаты. Большинство матерей здесь надолго, они проведут в палате четыре с лишним месяца. Они так хорошо узнают медсестер, что будут различать их по звуку шагов в коридоре. Они будут то вздыхать с облегчением, то паниковать, когда жизнь их малыша окажется в руках того, кому они не доверяют. И медсестры узнают матерей достаточно хорошо, чтобы испытывать облегчение или полный страх перед сменой в зависимости от того, за кем они ухаживают.
Ребенок никогда не является главной проблемой. В отделении все обстоит не так, как задумано природой: о младенцах говорят с учетом даты, когда они должны были родиться, поэтому 10-недельный ребенок, родившийся на восемь недель раньше, считается «скорректированным на две недели». Медсестры поддерживают жизнь этих младенцев до даты, когда они должны были родиться, с помощью технологий, лекарств и заботы и при этом пытаются «исправить» ошибку природы. Но они делают гораздо больше, чем кажется. Многим из новорожденных осталось около четырех месяцев до их «скорректированного» возраста. Их мамы, возможно, еще даже не выглядели беременными. Роды, которые описывают некоторые пациентки, были самым травмирующим опытом из всех. Они рассказывают мне о панике, когда просыпаешься ночью с мокрым пятном на простынях и думаешь, кровь это, амниотическая жидкость или и то, и другое.
 
Младенцы появляются на свет, пока все вокруг стоят затаив дыхание. Они попадают из теплой, комфортной и спокойной среды в руки к врачам и медсестрам, вставляющим эндотрахеальные трубки в их крошечные рты и носы или катетеры в пупочные вены, прикрепляя к телу разные провода до тех пор, пока ребенка станет почти не видно: он начинает казаться роботом. Медсестры надевают миниатюрные шапочки на хрупкие головки младенцев и прикрепляют больничные идентификационные ленты вокруг их крохотных конечностей или на внешней стороне инкубатора. А потом все ждут того времени, когда младенцам было суждено родиться, чтобы они самостоятельно прошли испытание между жизнью, рождением и смертью.
В некоторых странах медсестры носят недоношенных детей в так называемых сумках-кенгуру. С моей точки зрения, это отличная идея. Конечно, наши инкубаторы действуют как своего рода матка, но я бы хотела носить ребенка в сумке, пока работаю. Я одержима младенцами. Я обожаю их запах, их маленькие движения, их зевки и потягивания. Я люблю их быстро бьющиеся сердца, их способность восстанавливаться, их волю к выживанию, их крохотные трубки, пупочные катетеры, нежную папиросную кожу, хрупкую и прочную одновременно.
Я иду мимо палат, холодильников, благодарственных открыток и объявлений о инфекционном контроле, плаката, призывающего к ЗОЖу, сотрудников и регистрационного листа для занятий йогой и медитацией, который заставляет меня улыбнуться, хотя я и беспокоюсь. На листе что-то зачеркнуто, но внизу все еще видны слова: «Вчера за двенадцать часов я ни разу не успел пописать. Намасте».
Майкл находится в главном отсеке, где на больных младенцев льется яркий свет, а медсестра бегает, торопливо запихав шариковую ручку в пучок на голове, и выполняет расчеты прямо на тыльной стороне руки. Майкл подключен ко всем вообразимым аппаратам, и большие, пыхтящие, сложные машины полностью окружили его. Он как маленькая точка, как атом в центре молекулы из учебника по химии. Майкл – глубоко недоношеный: его легкие еще не производят достаточного количества сурфактанта, кишечник еще не усваивает пищу должным образом, рефлексы не сформированы, он не может сосать грудь, его мозг не контролирует температуру. У него сильнейшее кровоизлияние в мозг. У него еще и ретинопатия недоношенных, заболевание, из-за которого ослеп Стиви Уандер. Когда я впервые встречаюсь с Майклом, замечаю узнаваемый пушок, как у подростков, страдающих анорексией, как у Оливии. Его кожа почти полностью прозрачная, а вся его ступня размером с ноготь моего большого пальца. Он постоянно хмурится, что делает его похожим на сварливого старика, и от него пахнет йогуртом.
– Майкл размером с полпачки сахара, но он такой сильный и столько раз избегал смерти, что мы называем его «мышью с девятью жизнями».
При сдаче смены медсестра написала «Могучий мышонок» на его доске.
– У нас не должно быть любимчиков, – говорит она, будто о собственных детях, – но мне он нравится.
Коллега рассказывает о его короткой трехдневной жизни. На его долю уже пришлось больше, чем большинству из нас когда-либо придется пережить: у Майкла был худший старт, какой только можно себе представить. Малыш был рожден наркозависимой от кокаина и героина, и у него сразу проявились признаки фетального алкогольного синдрома: характерные черты лица и слишком маленькая окружность головы, так называемая микроцефалия. Как и у всех младенцев в отделении интенсивной терапии, его история началась раньше, чем он сам. Некоторые дети рождаются с такими мизерными шансами на выздоровление, и все же сестринское дело научило меня, что всегда есть надежда. Прозвище Майкла «Могучий мышонок» говорит само за себя – у него может хватить воли к жизни, чтобы стать одним из немногих счастливчиков.