Истории медсестры. Смелость заботиться

– Прошлой ночью мне приснился мой брат, – говорит она. – Он сказал, что мы должны завести собаку. Морскую свинку. Или хомяка. Мы должны. Или он не захочет жить с нами.
* * *
Перед тем как Оливия покинет больницу и отправится домой, я пытаюсь с ней поболтать, предлагаю поиграть в Snap или прогуляться на солнышке, но она вялая и ничего не хочет. Все меняется, когда приезжает Тоби. Тоби одиннадцать, у него нет бровей, ресниц и большей части волос, поверх его футболки накинут плащ. Он лечится в отделении амбулаторно и живет дома со своими сестрами, родителями и хомяком по кличке Бэтмен. Сегодня медсестры договорились, что Бэтмен может сопровождать его во время лечения: арт-терапия, консультации, лекарства, дальнейшее обследование, планы ухода.
Оливия и Тоби ударяются кулаками и переходят к тайному рукопожатию, которое они, по-видимому, выработали за время своей недолгой дружбы. Она улыбается, и я замечаю ее крошечные желтые зубки, покрасневшие десны. Но потом вижу, как улыбка достигает ее глаз, и что-то внутри нее меняется. Она светится. В гостиной Тоби достает Бэтмена и кладет его в прозрачный шар. Оливия и Тоби следуют за хомяком, пока он врезается во все: в ножки стула, в стену, в стол. Все время они разговаривают на выдуманном языке.
– Банановый язык, – говорит мне Оливия. – Ты не поймешь.
Я потягиваю чай и смотрю на них: двое детей явно в восторге друг от друга. И улыбаюсь про себя. А в обеденный перерыв Оливия садится рядом с Тоби и ест, без особого драматизма. Другая медсестра говорит мне, что время приема пищи чревато эмоциями и паникой, и наша работа состоит в том, чтобы все было дружелюбно и расслабленно: мы не слишком сосредотачивались на еде, а скорее на опыте. Но Оливия и Тоби едят с открытым ртом, говорят бессмысленные выражения и смеются над Бэтменом, стучащим под столом своим шаром.
После обеда Оливия смеется и поднимает Бэтмена, визжа от восторга, когда достает его из шара.
– Вот так, Бэтмен. Так-то лучше. Нам не нравится быть в ловушке, да? – Тоби истерически хихикает.
– Вы и Бэтмен оба заключенные, – говорит он.
И Оливия делает паузу, слегка морщится, затем поднимает Бэтмена на уровень глаз на ладони.
– Мы одинаковые, – шепчет она.
Люди часто спрашивают меня, легко ли писать от имени ребенка. На самом деле, это намного сложнее. Достучаться до голоса внутреннего ребенка – значит залезть внутрь своей памяти, забыть одно, чтобы вспомнить другое. Возможно, аналогичным образом, чтобы правильно понять психическое здоровье ребенка и подростка, нужно быть ребенком. Академики, исследователи, клиницисты, уважаемые и опытные специалисты, работающие в области психического здоровья, все еще далеки от понимания того, какие методы лечения лучше всего подходят для детей. Но одиннадцатилетний Тоби знает, что больше всего помогает Оливии: банановый язык, лучший друг и хомяк по имени Бэтмен.
  
I Got You Babe
 
Хотела бы я сказать, что самой глупой вещью, которую я когда-либо делала, было дать моему брату таблетку ЛСД, когда ему было 14, а мне 15 лет, за то, чтобы он помыл посуду. Но, к сожалению, это не так.
Мы с папой заказали китайскую еду. Я уже взрослая. Середина июня, рядом с нами цветет дерево. Мы сидим на улице, чтобы папа мог курить. Он выпускает гигантские клубы дыма, словно Гэндальф из «Властелина колец». Мы разговариваем по душам, потому что мы оба немного пьяны. Я хочу рассказать ему о своих глупостях и других важных вещах, но ловлю себя на том, что смотрю на дерево. Мне трудно говорить. Цветение и папин дым напоминают рентгенограммы детей, о которых я забочусь, на них я тоже вижу пятнистые мягкие облачка. Я больше не могу отделять себя от ухода за больными. В конце концов, я начинаю говорить, глотая слова, будто в спешке. Я рассказываю ему о наркотиках и о том, как я могла так сильно навредить своему любимому брату.
– Я не знаю, почему я это сделала и о чем я думала. Это казалось нормальным. Понятия не имею, почему меня ничего не остановило. Причем сама я ничего не принимала. Такие вещи казались обыденными моему испорченному подростковому мозгу.
 
– Может, потому, что мы тебя зачали на концерте Purple Om, – папа пожимает плечами.
Он смеется, и я не знаю над чем: над своей шуткой или над тем, что я ему рассказала. Я знаю, что у моего отца довольно спокойное отношение к наркотикам. Когда-то он выращивал травку в сушильном шкафу. Когда мне был 21 год, мой друг покончил жизнь самоубийством, и папа дал мне косяк, который назвал Rocky Death Black, со словами, что это вырубит меня гораздо эффективнее, чем любое успокоительное по рецепту. «Я думаю, тебе лучше не приходить в сознание до похорон. После этого возвращайся в строй». Я рыдала в его джемпер, пока тот не промок.
Когда я вспоминаю свое подростковое поведение, меня это повергает в замешательство и шок. Мое «сойти с рельсов в подростковом возрасте» – это тема, которая по сей день обостряет каждую нашу с мамой беседу. Между 13 и 16 годами я попадала в опасные ситуации, болтаясь с друзьями гораздо старше меня, тоже хулиганами. До ухода за больными я жила хаотично. Моим стилем жизни было саморазрушение. Раньше я думала, что сестринское дело спасло мне жизнь с его правилами, моральными нормами и добрыми людьми. Но те старые друзья не были плохими. Они относились ко мне, как к сестре, и их жизнь была полна моральных кодексов, причем этот список был явно длиннее, чем Кодекс профессионального поведения медсестер. Моя своенравная юность наравне с уходом за больными сделала меня тем, кто я есть: не дьяволом и не ангелом, а сложным человеком, состоящим из света и тьмы, как и все мы, который изо всех сил старается быть лучше. Надеюсь, у меня получается. Одно дело причинить вред себе. Но создать угрозу жизни моему брату, которого я обожаю? Это выше моего понимания. Он младше меня почти на год, и какое-то время мы даже учились в одном классе. Мы выросли неразлучными. Почти каждое мое воспоминание о раннем детстве связано с братом.
– Зачем мне было это делать? – я делаю еще глоток вина.
Папа затягивается и выдыхает новые облака. Он откидывается на деревянный стул.
– Я бы не беспокоился об этом, – наконец, говорит он. – И больше ничего такого мне не рассказывай. Ошибки и сожаления должны остаться между тобой и луной.
Он умеет говорить, мой папа. И он понимает тишину. Но это молчание кажется опасным. Я думаю обо всех направлениях, в которых могла пойти моя жизнь. О друзьях, которые оказались в тюрьме и вышли из нее. И как легко на этом месте мог бы оказаться мой отец. Или я. Я смотрю на своего папу, луна висит на небе ровно позади него.
* * *
– Майкл, 23 недели, палата номер шесть, отсек номер два. Его отец сидит в тюрьме, а мама на реабилитации после черепно-мозговой травмы. Ночью у Майкла было кровоизлияние в мозг с прорывом в желудочки, и он нестабилен на дофамине. Сегодня утром нам нужно снова поставить его на осциллятор. Мы пытались организовать для его отца Дэнни освобождение на день, чтоб он приехал к сыну, – она делает паузу, – он ударил беременную ногой в живот, а затем сбросил ее с лестницы. Она приземлилась на бетон.
Как и другие медсестры, сидящие в ординаторской, я слегка качаю головой, но продолжаю записывать важную информацию на листе для сдачи смены. Дежурная медсестра – продвинутый неонатолог, от нее все еще пахнет ночной сменой: запахом, который я чувствую на приличном расстоянии: кофе и грушевые леденцы. Наряду с варикозным расширением вен, болями в спине и симптомами посттравматического стрессового расстройства кофейный запах является почти неизбежным и неприятным побочным эффектом работы. Она делает паузу. Она видела все это раньше и даже кое-что похуже.
– Кристи, ты можешь присмотреть за ним, пожалуйста? Если они согласятся, то папу Майкла будет сопровождать тюремный надзиратель, так что нам нужно освободить место вокруг кровати и не забывать о других родителях.