Когда мы встретились (ЛП)

Я расплываюсь в улыбке.
— А какого цвета у нее будут волосы? — Прошу, не говори «белокурые», как у твоей мамы.
Сев разглядывает мои волосы, а затем тянется к ним. Я не уверена, что она собирается делать, хочет вырвать мой волосок или что.
— Вот этот цвет.
— Золотисто-каштановый?
Сев кивает. Мое сердце тает.
— Ты хочешь, чтобы твоя мама была похожа на меня?
Еще один кивок. И на её лице появляется широкая улыбка.
Обнимаю малышку одной рукой.
— Что ж, посмотрим, что мы можем сделать.
У плиты я замечаю, что Сев все еще чешется, а крапивница, которая была у нее на щеке, теперь появилась и на веках.
— Твои пятна все еще чешутся?
— Нет. — Только она их чешет и явно раздражена тем, что это чувство не проходит.
— Зачем ты делаешь маму? — спрашиваю я, наливая молоко, а Кэмдин передает мне голубые блестки.
Кэмдин смотрит на меня, не отводя глаз.
— Мы хотим мамочку на Рождество.
И мое сердце просто разрывается на части.
— Мы попросили маму у Санты, — продолжает Кэмдин. — Надеюсь, он приведет ее к нам.
— Почему вы так сильно хотите маму? — Чувствую себя идиоткой, когда задаю этот вопрос.
— У нас её нет. — Кэмдин пожимает плечами. — А у тебя есть мама?
Боль пронзает мою грудь.
— Да, но она не очень хорошая.
— Почему? — спрашивает Сев, продолжая чесаться. Теперь она задрала футболку, и чешет свой живот.
Моя мать трахнула моего парня, но я этого не говорю.
— Иногда мамы не такие хорошие, как хотелось бы.
Сев пристально смотрит на кастрюлю с молоком и голубыми блестками.
— Наша мамочка будет кЛасивой.
Я таращусь на кастрюлю.
— Конечно. Что нам дальше делать?
Сев глубоко вздыхает и размахивает рукой, держа ложку над кастрюлей.
— ГоЛшочек ваЛи, мамочку нам подари!
Мне нравится, что Сев говорит «горшочек вари» вместо выдуманных слов, типа абракадабра.
— Я не думаю, что это сработает. — Кэмдин слезает со стула, который она сама ранее пододвинула к плите. — Можно мне горячего шоколада?
— Конечно.
Девочки показывают мне, где хранится горячий шоколад, и пока они наслаждаются вкусным напитком, я замечаю, что Бэррон подъезжает к дому на своем грузовике. Мое сердце трепещет в груди и не может вернуть свой ровный ритм. Дерьмо. Я все еще одета в его футболку. Я совсем забыла о своей одежде в стиральной машине.
Через несколько минут Бэррон входит в дом, топает ногами по коврику, стряхивая снег с ботинок, на его щеках румянец, джинсы промокли, и он похож на Ноя из фильма «Дневник памяти», когда главные герои попали под дождь. Бум. Заявляю официально. Я влюбилась в Техас.
Бэррон улыбается мне, снимает свою вязаную шапочку и кладет ее на кухонный стол. Его взгляд медленно скользит по моим голым ногам. Что ж, тайное рано или поздно становится явным.
— Ну, я постирала свою одежду. Надеюсь, ты не против. Я могу снять твою футболку, если это тебя беспокоит. — Тянусь к подолу, даже не осознавая, что стою в одной комнате с его детьми, которые, скорее всего, еще не видели голой женщины, и, алё, я начинаю раздеваться перед мужчиной и двумя его маленькими детьми.
Я что так сильно ударилась головой во время аварии? У меня повреждение головного мозга? Кто делает такое дерьмо?
— Тебе не надо отдавать мне футбоолку прямо сейчас, — говорит Бэррон, широко раскрыв глаза от шока и кивая головой в сторону своих детей, которые сидят на диване и бездумно попивают горячий шоколад.
— Хорошо. — Опускаю руки. — Ну… — И затем я делаю, вполне возможно, самую неловкую вещь, которую я когда-либо совершала в своей жизни. Я давлюсь своей собственной слюной. Я не говорю сейчас о том, что мне нужно прочистить горло или тихонько покашлять. Я имею в виду удушье, а затем кашель, плевание, красное лицо, я в панике, что не могу дышать. Я испытала такое удушье, после которого необходимо минимум пять минут, чтобы прийти в себя, и даже после этого у вас горло болит до конца дня, и не в хорошем смысле, если вы понимаете, о чем я говорю.
В любом случае, это произошло.
После того, как я прихожу в себя, одержимо прочищая горло в течение добрых двух минут, совсем не так, как подобает леди, то понимаю, что Бэррон уставился на меня ошеломленным взглядом, будто не уверен, нужен ли мне прием Геймлиха или рот в рот. Честно говоря, если бы он хоть как-то прикоснулся ко мне, мне бы это понравилось. Его лицо бледнеет.
 
— Ты в порядке?
— Боже правый. — Прижимаю руку к груди. — Я думаю, что мое легкое застряло в горле на секунду.
Бэррон пялится на меня, как будто не может поверить, что оставил эту сумасшедшую со своими детьми на целый день. И я не могу его ни в чем винить.
— Что случилось с твоей одеждой? — спрашивает Бэррон, но на его лице появляется самодовольная улыбка, и мне кажется, что он знает ответ, но ничего не говорит.
— Мы ходили в сарай. — И я останавливаюсь на этом, потому что то, как я упала в коровье дерьмо — это не та история, которую мне хочется рассказать этому парню. Это примерно так же неловко, как врезаться в стену его мастерской на своей машине или носиться по дому в его одежде, будто я играю в семью, как в каком-то фильме студии Холмарк (прим. пер.: Hallmark — киностудия, которая специализируется на романтических фильмах), притворяясь кем-то, кем я на самом деле не являюсь.
Бэррон подходит ближе, его теплое дыхание касается моего лица, а затем он переводит свой взгляд через мое плечо на детей, которые все еще увлечены тем, что показывают по телевизору.
— Открою тебе маленький секрет, — шепчет он, и от его выраженного южного акцента у меня бегут мурашки по всему телу.
— Какой?
— В сарае есть камеры.
Опускаю голову от смущения.
— Я так и знала.
— Папочка! — кричат девочки, когда замечают своего папу.
— Мы делали мамочку, — произносит Сев, при этом трется всем телом о ковер перед камином.
Глаза Бэррона устремляются на меня.
— Что?
— Они сварили зелье, — говорю я, указывая на кастрюлю на плите.
Бэррон мельком заглядывает в кастрюлю, а затем смотрит на меня с веселым блеском в глазах.
— Похоже, у вас был насыщенный день.
— И Кейси упала в какашки Поппи! — Сев сдает меня, продолжая чесать свои руки.
Бэррон тихонько смеется и ставит свой термос на кухонную столешницу.
— А я думал, чем здесь пахнет.
— Я не воняю. — Хватаю Сев и ставлю ее перед Бэрроном. — У нее была крапивница, когда я увидела ее сегодня утром.
Бэррон протягивает руки, и Сев подходит к нему.
— Ты чешешься, малышка?
Сев качает головой, все еще продолжая чесаться.
— Нет.
Он нежно прижимает свои губы к ее лбу, и убирает ее белокурые кудри с лица. Сдерживаюсь, чтобы не обмахивать себя руками. Кто знал, что наблюдать за мужчиной, который ведет себя как хороший папа, может быть так сексуально. Бэррон открывает шкаф и достает лекарство, похожее на Бенадрил (прим. пер.: Бенадрил — препарат от аллергии).
Я помогаю Бэррону, снимаю мерный стаканчик с крышки, чтобы он мог и дальше держать Сев на руках.
 — Это вообще нормально? Кэмдин говорила, что такое иногда случается.
— У Сев чувствительная кожа. Причина может быть в холодной погоде. — Он сажает малышку на столешницу, где она продолжает чесать живот и лицо. Когда Бэррон дает Сев лекарство, она пристально смотрит на своего папу. — Или она чем-то заболела.
— Я не больна! — кричит Сев, соскальзывая со столешницы на пол. Она засовывает свою руку в штаны и уходит, почесывая своего кролика.
Бэррон ухмыляется.
— Сев такая маленькая леди. — Его темные глаза находят мои, такую теплоту я не видела в мужском взгляде уже давно, если видела вообще когда-либо. Он опускает глаза ниже, долго разглядывая мое тело, а затем наши взгляды снова встречаются, и я замечаю в его глазах искреннюю нежность. — Спасибо, что присмотрела за девочками.
— Это был самый лучший день за долгое время. — Именно в этот момент я хочу рассказать ему, кого знаю. Но не могу подобрать слова, ведь именно они предопределяют срок моего существования в их жизни.