Наполеон и Гитлер

Бонапарт стоял на своем, утверждая, что его действия никак не являлись нарушением условий Амьенского договора. По мнению Первого консула, у Британии не было причин возражать против происходящих событий, особенно в Европе: Люневильский мир с Австрией (по которому гарантировалась независимость новой Швейцарии, а также Голландской и Итальянской республик) касался только франко-австрийских отношений, и Англии не стоило совать нос в чужие дела.
Очень похоже, и Гитлер уверовал в то, что после Мюнхенского соглашения Англии и Франции в Европе делать больше нечего. Почти наверняка Первый консул хотел мира, но на его условиях, точно так же, как нацисты, по словам Антони Идена, «хотели бы дружить с нами, при условии, что им позволили бы настоять на своем».
Кроме того, англичанам не нравился сам образ жизни населения при Бонапарте. Вот как его охарактеризовал Том Пэйн в 1802 году: «Республика? И вы называете это республикой?! Да ведь они живут хуже, чем рабы в Константинополе!» Некий полковник Литлхейлс заметил, что законодательный корпус и судебные учреждения всегда находятся под усиленной охраной армии. Другой англичанин писал, что парижское общество выглядит очень жалким — все боятся соглядатаев тайной полиции, а Наполеон нарочно культивирует всеобщую подозрительность, «считая это лучшим способом удержать население в повиновении».
Но в любом случае в 1802 году большинство англичан не желали и думать о войне с Бонапартом. Точно так же и в 1938 году они хотели мира с Гитлером любой ценой. Бывший министр Бурбонов Калон сообщил, что восхищение англичан Наполеоном достигло невероятных масштабов — при королевском дворе, в Сити, в столице и за ее пределами люди разного общественного положения, вплоть до последнего подмастерья, не устают петь ему дифирамбы. Стоило опять вспыхнуть войне, как все тут же разом изменили свою точку зрения и стали твердить, что Наполеон давно уже замышлял эту войну и что он один и несет всю ответственность. Адмирал Нельсон жаловался: «Просто поразительно, как одному животному удается нарушать покой всей Европы». Фокс предвидел «ужасные вещи, если Бонапарт примет по своему обыкновению суровые меры». Парализующий волю липкий страх войны проник в сознание многих англичан.
Если бы кто-то, прозрев задним умом, сказал, что война была неизбежна, то с полной уверенностью можно так же говорить и о том, что ее инициаторы вовсе не рассчитывали на грандиозный размах задуманных операций. Первый консул твердо решил обеспечить Франции доминирующее положение в Европе, но планировал ряд малых войн, никогда и не помышляя о «войне наций». Он пытался взять на испуг британское правительство, зная о податливом, слабом характере и неповоротливости в делах преемника Питта на посту премьер-министра Аддингтона. Он предупреждал (в послании, очевидно, составленном Талейраном), что, оказавшись вынужденной объявить войну, Франция покорит весь европейский континент.
Он опять попытался воздействовать на англичан угрозами, возложив на их посла неблагодарную миссию.
В феврале лорда Уитуорта вызвали в Тюильри, где Бонапарт неистовствовал и орал на него два часа подряд, не давая произнести ни слова. «Каждый порыв ветра, дующий со стороны Англии, доносит до нас враждебность и злобу!» — выкрикнул он, утверждая далее, что британское правительство дало приют убийцам, которые организовали заговор против него, а британская пресса обливает его потоками грязной клеветы. Что же касается подозрений в том, что у него есть замыслы относительно Египта, то «Египет должен рано или поздно принадлежать Франции», но он совершенно не желает воевать из-за этой страны. «Чего бы я добился этой войной? Вторжение — вот мое главное средство нанести вам самый ощутимый удар, и оно обязательно последует, если вы принудите меня к этому!» Затем, чуть успокоившись и ставив той, он добавил: «Вместе мы могли бы править миром. Почему мы не- можем достичь взаимопонимания?» Уитуорт, этот «спокойный аристократ с неизменным присутствием духа», холодно ответил: «Его величество британский король желает лишь защитить свои права и не хочет участвовать в грабежах и угнетать другие народы».
 
Последовала еще одна бурная вспышка гнева, случившаяся во время приема для дипломатического корпуса в марте. Как только Уитуорт вошел в кабинет, Бонапарт вперил в него свои неистовые, горящие глаза и закричал во весь голос: «Итак, вы хотите войны!» Посол попытался ответить, но консул, продолжая орать, не дал ему этого сделать. «Мы воюем вот уже пятнадцать лет, и вы решили получить еще пятнадцать лет войны! Вы вынуждаете меня возобновить ее...» Затем Наполеон продолжал: «Почему вы вооружаетесь? Если вы вооружаетесь, то и я буду делать это. Если вы будете драться, я тоже буду драться. Возможно, вам и удастся уничтожить Францию, но вы никогда не сможете ее запугать!» Затем Бонапарт закричал громовым голосом: «Уважайте договоры! Горе тем, кто их не соблюдает, они ответят за все, что произойдет!». Затем он пинком ноги распахнул двери настежь и стремительно выскочил из помещения.
На другой стороне Ла-Манша страх заковал в цепи Аддингтона и его правительство. Они буквально трепетали, едва заслышав о грозном повороте событий — совсем как Чемберлен 135 лет спустя. Противники Наполеона бушевали, нагнетая страсти в парламенте и вне его и требуя возращения Питта.
К весне 1803 года война между Британией и Францией стала неизбежной. Британская пресса совсем перестала стесняться в выражениях, помимо фактов нагромождая еще и кучу всяких выдумок и небылиц. Так, «Морнинг пост» отозвалась в феврале о Первом консуле как о существе, не поддающемся классификации, «полуафриканце, полуевропейце, средиземноморском мулате», а в эмигрантских газетах распространялись инсинуации о том, что он якобы спал со своей падчерицей Гортензией. Георг III, который ненавидел саму мысль о примирении с нацией, казнившей своего собственного короля, оказывал давление на своих министров, подталкивая их к решительным действиям, тем более что Англия уже оправилась от последствий предыдущей неудачной войны. Особенно обижало англичан то, что Франция даже и не подумала выполнить свое обещание о заключении торгового соглашения, которое было дано в Амьене. Французская гегемония означала, что для британских товаров были закрыты рынки не только Франции и ее марионеточных государств, но и большей части Германий. Англия требовала вывода французских войск из Голландии и Швейцарии и настаивала на том, чтобы Мальта была отдана ей сроком на десять лет — чтобы помешать дальнейшему проникновению Франции в Египет. Бонапарт предложил, чтобы Мальту временно заняли русские войска, но англичане отказались. 16 мая они арестовали в своих портах все французские корабли, в ответ Первый консул приказал интернировать около десяти тысяч англичан, живших во Франции или находившихся там в качестве туристов. Двумя днями позже была объявлена война.
Бонапарт был уверен, что сможет легко одолеть любые войска, которые Англия выставит против него. Главным камнем преткновения была организация десанта через Ла-Манш, поскольку английский флот тоже не дремал, и в любом морском сражении с французами его победа не вызывала сомнений. Наполеон не мог полагаться на свой очень слабый флот — ему нужна была удача. В 1798 году на его рассмотрение был представлен план Гоша, который предусматривал вторжение и Ирландию. Кардинал Йоркский, брат принца Чарльза Эдуарда, согласно этому замыслу должен был с помощью французских штыков сесть на королевский трон, но восстание про-французски настроенных ирландцев было подавлено английскими войсками, точнее, утоплено ими в крови, и англичане вновь стали хозяевами положения.
Наполеону пришлось отказаться от ирландского варианта и вытащить на свет изрядно пропахший нафталином старый план Карно, согласно которому высадка должна производиться в Сассексе. Уже в ссылке он вспоминал: «Лондон находится лишь в нескольких днях перехода от Кале, и английская армия, разбросанная по всему побережью, не смогла бы произвести своевременную перегруппировку сил, чтобы прикрыть столицу, если бы была осуществлена высадка... Я намеревался собрать от 4Q до 50 военных судов на Мартинике, куда они должны были прибыть из Кадиса, Бреста и Ферроля. После этого им было приказано следовать в Булонь с максимальной скоростью. Мне требовался полный контроль над проливом в течение 14 дней. На побережье у меня были собраны и ждали в полной боевой готовности 150000 солдат, 10000 лошадей и от 3 до 4 тысяч плоскодонных судов. Получив известие о прибытии моего флота, я, не медля ни часа, должен был высаживаться в Англии и идти на Лондон, хозяином которого я бы стал через несколько дней после высадки».