Любовь и смерть Катерины

Конечно, оглядываясь назад, сеньор Вальдес понимал, что тогда родители изо всех сил пытались создать у него иллюзию нормальной жизни, но их страх просачивался сквозь спинки кресел, забирался под плед, которым укутывала его мама. Он знал — каким-то шестым чувством понимал, что отец в смертельной опасности. Ему было очень страшно. В нос забивались пылинки темно-красного велюрового чехла. Он ковырял его пальцем. Чехол был пыльный, с рисунком из переплетенных нитей более темного оттенка, и, зарывшись в него лицом, маленький Чиано молился Богу, предлагая отдать единственное, что у него было, — дар менять цвета светофоров в обмен на то, чтобы Бог сохранил папе жизнь.
Когда отец пропал, сеньор Вальдес потерял способность управлять светофорами. И теперь, садясь в машину, он всякий раз вспоминал, почему с малых лет перестал верить в Бога.
— Здравствуй, мама, — сказал он.
Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее в щеку.
— Здравствуй, мой милый. Как ты хорошо играл! Очень хорошо. Ты был просто великолепен.
Да, он был великолепен. Конечно, он был просто великолепен. Сеньор Вальдес вполне осознавал свое великолепие, от лацканов безукоризненного блейзера до безупречной прически и отполированных до зеркального блеска туфель.
— А как ты приятно пахнешь!
Еще бы! Этот одеколон с еле уловимой нотой сандалового дерева действительно неплох. Хотя, конечно, он бы предпочел, чтобы в эту минуту его великолепие оценил кто-нибудь более объективно настроенный, чем мать. Для нее все, что бы он ни сделал, было великолепно. Так было всегда. Все перепачканные клеем и заляпанные краской поделки, которые он приносил из школы, были великолепны, так же как и его романы. Точно так же, как и его романы. Не более и не менее великолепны. Настольный календарь, вырезанная из картона кошка, и роман, над которым взрослые мужчины рыдали, как дети, все эти поделки имели в ее глазах одинаковую ценность только потому, что их сделал ее Чиано.
В квартире сеньоры Вальдес целая полка была отведена под его книги. Он посылал ей первый экземпляр каждого вышедшего романа, а она, в свою очередь, выставляла его на полку, следя, чтобы солнце не дало выгореть обложке, и аккуратно протирала пыль с корешков. Сеньора Вальдес показывала книги сына всем, кто приходил к ней в гости. Она непременно подводила к полке друзей и со вкусом распространялась о творчестве своего Чиано, но никогда не разрешала выносить книги из квартиры. Она могла часами поддерживать беседу, касающуюся сюжета, персонажей, литературных особенностей всех его романов. Даже доктор Кохрейн мог бы уважительно назвать ее афисьенадо.
Но сеньор Вальдес точно знал, что мать никогда не читала его книг. Все ее сведения были почерпнуты из рецензий и критических статей, коими изобиловали периодические издания. Откуда он знал это? Очень просто — в свой третий роман, преподнесенный матери сразу же после публикации, сеньор Вальдес заложил купюру в 5000 корон. Когда через три недели он пролистал томик, купюра была на том же месте. Шесть месяцев спустя, во время очередного визита в материнский дом, он вытащил купюру из книги и снова убрал в бумажник.
В тот же вечер он потратил эти деньги в доме мадам Оттавио, и никогда раньше общение с девочками не было слаще. Видимо, мысль о том, что визит спонсирован мамочкой, подогревала его пыл.
Несмотря на разочарование, сеньор Вальдес исправно продолжал дарить матери экземпляры выходящих книг, и теперь все они стояли рядышком на почетной полке. В их недрах скрывались — нет. теперь уже не деньги, но очень необычные картинки, которые сеньор Вальдес вырезал из мужских журналов и закладывал между страницами как сувениры. Мать никогда не найдет их — он на это очень надеялся, — но ему доставляло удовольствие знать, что они лежат там.
Сеньора Вальдес разливала кофе.
— Сколько сахара тебе положить, милый? — Щипцы зависли над чашкой. — Вообще-то я не употребляю сахар, но здесь не могу удержаться — стал так прекрасно сервирован, я тронута до слез. И взгляни — настоящий колотый сахар, не какие-нибудь глупые пакетики.
 
— Спасибо, мне не надо сахара.
Мать накрыла его ладонь своей, и сеньор Вальдес увидел, что кожа на тыльной стороне его руки сморщилась и пошла рябью под тяжестью ее пальцев, сдвигаясь в сторону, как у ощипанного цыпленка. У нее тоже была такая кожа — пергаментно-тонкая, в пигментных пятнах, а теперь и он унаследовал эту гадость. Под предлогом того, что ему надо поправить галстук, сеньор Вальдес убрал свою руку подальше.
— Спасибо, что пришла поболеть за меня, — сказал он. — Ты, наверное, чуть не умерла от скуки?
— Что ты! Было очень интересно. А как ты замечательно играл, милый! Ты много голов забил!
— Вообще-то за всю игру я забил только два гола.
— Ну да, другие игроки вели себя ужасно — не давали тебе бить по воротам!
— Мама, я играю под третьим номером, понимаешь? Это позиция центрового, не мое дело забивать голы.
— Не расстраивайся, все видели, что ты играл лучше всех — хочешь пирожного, милый? — и у тебя были самые милые лошадки.
— Поло-пони, мама.
— Ах, не говори глупостей, милый. Пони же гораздо ниже ростом!
— Да, мама.
— Так вот, все видели, что твои лошадки выглядели безупречно, а уж держаться в седле ты умеешь как никто, и еще ты лучше всех управлялся с этим, как его… молоточком.
— С клюшкой.
— Да, конечно, милый, с клюшкой, так что твои напарники по крайней мере могли доверить тебе управление игрой.
— Они и доверили, мама, поэтому я играл в позиции центрового.
— Ну не знаю, они могли бы разрешить тебе побольше бить по мячу. Но все равно, дорогой, несмотря ни на что, ты был просто неотразим! Хочешь пирожного?
С ловкостью фокусника она отделила от общей массы небольшой кусочек слоеного теста и плавно переложила ему на тарелку.
— Я бы хотела съесть кофейное суфле, ты не возражаешь, милый? Я давно к нему присматриваюсь, обожаю заварные пирожные, хотя мне и нельзя. Нет, лучше ты съешь его, Чиано, милый!
Твоей фигуре это не повредит — ты так много двигаешься! Давай положу тебе.
Она подняла двузубую вилку, как штык, и самоотверженно, хотя и не сильно, подтолкнула пирожное в сторону сына.
— Не глупи, мама. Съешь его сама, я не хочу.
— Ты уверен, что не хочешь? Абсолютно уверен? Ну тогда… — Она выполнила свой долг, она подумала о ближнем своем. Теперь она была вполне удовлетворена. — Просто обожаю суфле. Мне всегда кажется — правда, какая глупость? — что суфле, это как обещание лучших времен. — Она воткнула вилку в воздушное творение, и пирожное издало еле слышное шипение, выпустив сквозь крем крошечное облачко воздуха, подобно епископу, стыдливо пустившему газы во время первого причастия. — Как ты думаешь, Чиано, я еще увижу лучшие времена?
— Конечно, мама! И радугу, и разноцветных бабочек.
— И внуков?
— И кофейные суфле, бесконечное количество заварных пирожных, и вечную молодость, и красоту.
— И внуков?
— Мама, ну как ты сможешь оставаться вечно молодой, если вокруг тебя будут копошиться внуки? Я не вижу тебя бабушкой. Да ты их сама возненавидишь.
— Разве я не заслуживаю внуков? — Сеньора Вальдес положила на язык кусочек суфле и прижала к нёбу, смакуя. Те несколько мгновений, что она наслаждалась изысканным вкусом лакомства, проглотили окончание ее фразы: «…после всего, что я для тебя сделала?» Нет, таких вещей сыну говорить нельзя. Это было бы непростительно с ее стороны. Исполнение материнского долга — дело бескорыстное и не требует благодарности. — Люди говорят, что тебе пора жениться, Чиано.
— Какая жалость, что ни одна моя знакомая не предлагает мне жениться на ней, мама.
— Тебе стоит только руку протянуть, и они все будут твоими. Посмотри на себя, сынок, ты сейчас в расцвете сил, успешный, богатый, всеми уважаемый. Только скажи, и я найду тебе на выбор дюжину милых, умненьких и хорошеньких девушек.
— Мама, перестань. Это же неприлично, в конце концов. — На память ему пришел позавчерашний вечер в доме мадам Оттавио и дюжина девушек, представленных ему на выбор. — Скажи, откуда ты знаешь нашего команданте полиции Камилло?