Поэты 1790–1810-х годов

Литературная деятельность Кутузова началась еще в юношеские годы. В 1783 году он печатает стихи в журнале «Собеседник любителей русского слова». Позднее пишет оды, обращенные к Екатерине II и Павлу I. В 1802–1806 годах Кутузов издавал в Москве с Д. И. Хвостовым и другими журнал «Друг просвещения», где напечатал много своих стихов и переводов. В эти же годы он выпустил собрание своих сочинений в трех томах, а также напечатал отдельными книгами переводы Грея (1803), Пиндара (1804), Сафо (1805), Гезиода (1807). 10 января 1803 года Кутузов был избран членом Российской академии.
По своим литературным вкусам Кутузов был убежденным сторонником А. С. Шишкова. В 1811 году при основании «Беседы любителей русского слова» он избран почетным членом общества. В историю русской литературы Кутузов вошел как свирепый противник Н. М. Карамзина, которого считал якобинцем и революционером.
Ненависть к Карамзину Кутузов сохранил на всю жизнь. Когда историк привез в Петербург для напечатания первые тома «Истории Государства Российского», то Кутузов, по словам Д. И. Хвостова, «торжественно по службе как попечитель Московского университета представил министру просвещения выписку из сочинений г. Карамзина с показанием мест, где открывается пагубное о вере и о нравственности учение, и сверх того, извещал о сем служебным же письмом графа Аракчеева» [191]. Ненавистником Карамзина попал Кутузов в знаменитую сатиру А. Ф. Воейкова «Дом сумасшедших».
Основные издания сочинений П. И. Голенищева-Кутузова:
Стихотворения, чч. 1–3, М., 1803–1804.
Переводы:
Стихотворения Грея, М., 1803.
Творения Пиндара, М., 1804.
Стихотворения Сафо, М., 1805.
Творения Гезиода, М., 1807.
  
167. ЭЛЕГИЯ, СДЕЛАННАЯ НА СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ
 
 
 
Ударил колокол [192]; он вечер возвещает.
 
Стопами тихими стада идут горой;
 
Оратай утомлен, путь к дому направляет,
 
Оставя размышлять меня во тьме ночной.
 
 
 
Все виды сельские вечерний мрак скрывает,
 
Безмолвие во всех простерлося местах;
 
Единый жук его жужжаньем прерывает,
 
И только пастухи играют на рогах.
 
 
 
На башне сей, плющом и мохом покровенной,
 
Сова возносит вопль и жалобы к луне,
 
Что странники в своей прогулке дерзновенной
 
Встревожили ее в глубокой тишине.
 
 
 
Под сими вязами, под тению древесной,
 
Где множество бугров под мягкою травой,
 
Сокрытые в гробах лежат в могиле тесной
 
Деревни праотцы, вкушающи покой.
 
 
 
Ни утра свежего приятное дыханье,
 
Ни голос петуха, ни гулы на рогах,
 
Ни резвой ласточки приятно щебетанье
 
Не могут пробудить уснувших в сих гробах.
 
 
 
Не будут пред огонь они в кружок сбираться,
 
Хозяйственны труды их больше не займут;
 
Не будут дети их на шею к ним кидаться,
 
Их с ласками толпой встречать не побегут.
 
 
 
Сколь часто их серпу колосья покорялись!
 
Колико крат земля пахалась их сохой!
 
Как весело они к работе собирались!
 
Сколь часто падал дуб, сраженный их рукой!
 
 
 
Тщеславный! их забав и жизни не гнушайся;
 
Не думай презирать полезных их трудов.
 
Вельможа суетный! — внемли! — не отвращайся
 
От повести простой смиренных бедняков.
 
 
 
Ни тщетный блеск гербов, ни пышность сана, власти,
 
Ни гордость, коею мирский богач надут,
 
Ничто не оградит от неизбежной части:
 
Все славные пути равно во гроб ведут.
 
 
 
Гордец! не укоряй их низостью породы
 
И что трофеев нет над ними в сих местах,
 
Где повторяют звук священных пений своды,
 
Во храме древнем сем, в простых его стенах.
 
 
 
Ни урна с надписью, ни памятник надменный,
 
Ничто в телесный дом души не возвратит;
 
От гласа почестей не встанет прах сей тленный,
 
И духа хладного звук лести не прельстит.
 
 
 
Тут сердце, может быть, чертог огней небесных,
 
Или глава лежит достойная венца;
 
Иль руки, что могли в согласиях прелестных
 
Чрез звуки лирные привесть в восторг сердца.
 
 
 
Наука, временем, трудом обогащенна,
 
Не открывала им огромных книг своих;
 
От хладной бедности их пылкость утушенна,
 
Замерзли от нее и ум и живость их.
 
 
 
Сколь много камений блестящих, драгоценных
 
Во мрачных пропастях скрывает океян!
 
Сколь много есть цветов прелестных, несравненных,
 
Лиющих запах свой среди пустынных стран!
 
 
 
Здесь, может быть, сокрыт, кто Гампдену был равен,
 
И так же был, как он, защита поселян;
 
Здесь, может быть, Мильтон безмолвен и бесславен;
 
Там Кромвель, кровь своих не ливший сограждан.
 
 
 
Сената целого владея одобреньем,
 
Смеяться бедствиям, презрев угрозы злых,
 
На всё отечество излить благотворенья,
 
И повесть дел своих читать в глазах других, —
 
 
 
Сего им не дал рок, стеснивший круг их славы,
 
Но к преступлениям чрез то пресек их путь;
 
Он им не повелел чрез действия кровавы,
 
Чрез слезы ближнего до счастья достягнуть.
 
 
 
Он их не научил скрывать личиной лживой
 
Борения души, творящей с правдой брань;
 
Иль краску потушать невинности стыдливой,
 
Иль лирою платить порокам подлу дань.
 
 
 
От низких замыслов безумства удаленны,
 
Не ведали они тщеславия затей;
 
В покое дни вели спокойны и блаженны,
 
И шли в смирении начертанной стезей.
 
 
 
К защите праха их, над хладными костями
 
С простою ре́зьбою тут памятник стоит,
 
Простыми, сельскими украшенный стихами:
 
«Вздохни, вздохни о нас!» — прохожему гласит.
 
 
 
Не надпись пышная, не громки восклицанья,
 
А начертание их возраста, имян;
 
Вокруг же их слова священного писанья,
 
Учащи умирать смиренных поселян.
 
 
 
Но кто же предавал забвенью молчаливу
 
И в самых горестях любезно бытие?
 
Кто мог не вспоминать жизнь бедну иль счастливу?
 
Кто к ней не обращал желание свое?
 
 
 
Душа, оставя мир, друзей в нем видеть льстится,
 
Глаза, смыкаяся, хотят их зреть в слезах;
 
Из гроба вознестись природы глас стремится,
 
И прежним пламенем горит еще наш прах.
 
 
 
А ты, который пел их лирою свободной,
 
Потомству предая простую повесть их!
 
Коль кто-нибудь с тобой чувствительностью сходный
 
Похочет также знать судьбину дней твоих, —
 
 
 
То скажет, может быть, старик с седой главою:
 
«Видали мы его на утренней заре,
 
Как он топтал росу и скорою ногою
 
Спешил, чтоб солнца всход увидеть на горе.
 
 
 
Там часто он лежал под дубом сим тенистым,
 
И в полдень под его покровом отдыхал;
 
Там, очи обрати к потокам вод сребристым,
 
Журчание ручья задумавшись внимал.
 
 
 
Он часто с горечью, казалось, улыбался;
 
Там бро́дя по лесам, с собою он шептал;
 
Почасту также он слезами заливался,
 
Как будто бы в любви надежду потерял.
 
 
 
Не стало вдруг его, хоть утро было ясно, —
 
Ни в лес он, ни к ручью, ни к дубу не пришел;
 
Назавтра я везде искал его напрасно:
 
Ни в поле я его, ни в роще не нашел.
 
 
 
На третий день мы песнь услышали унылу,
 
И с ней его несут ко храму погребать —
 
Стихами скромными украсили могилу,
 
В которых можешь ты судьбу его узнать: